Недо

Грошев знал этот фильм почти наизусть и вряд ли пересматривал бы, но присутствие Юны, впервые видевшей эту парадоксальную, смешную и лиричную историю,

Ночь вторая

оживляло интерес к ней; Грошев поглядывал на Юну, которая сначала смотрела снисходительно и словно по принуждению, но увлеклась, все чаще улыбалась. Ей нравилось, Грошев был рад.

Фильм закончился.

– Вот, – сказал Грошев с удовлетворением учителя, показавшего ученикам, как решается задачка. И даже математическое выражение добавил: – Что и требовалось доказать!

– А что доказать?

– Только не говори, что тебе было неинтересно!

– Нет, нормальная комедюшка такая. Воспитательная.

– Чего? – удивился Грошев. – Ну-ка объясни, только без мата, надоело. Воспитательная комедюшка?

– Конечно. У мужика началась интересная жизнь, всякие приключения, а кончилось чем?

– Реальной любовью. С хорошей женщиной.

– Да она сожрет его через неделю! Такая вся правильная, за мир пьет, стишки любит, все у нее как положено, носки вместе, тапки врозь, она ему такой распорядок устроит, будет по ниточке ходить, а через год от нее с собой покончит без всяких дней сурков! Я таких полно встречала: это надо так, это так, а если что не так, то все, ты для них не человек! А когда дети появятся, совсем пипец. Это не мат, а синоним.

– Какое слово знаем!

– Я знаю больше, чем ты забыл! Такие тетки мужиков сразу задвигают куда подальше, начинают деток мучить. Нет, правда, мораль тут какая? Найди нормальную жену, сиди и не рыпайся! Люби то, что есть! У американцев все про это: сиди и не рыпайся.

– Неправда. У них, наоборот, то и дело бунт против правил.

– Это в кино. Пусть в кино бунтуют, а ты смотри и радуйся. И тоже как будто побунтовал.

Не очень приятно было признавать Грошеву, но он понимал, что эта девчонка во многом права. Она своим девственным умишком увидела в его любимом фильме то, чего он не замечал. Да, все пришло к любви, но – к кому любовь? Ведь и правда, героиня, если вглядеться, – пошлая посредственность, ограниченная раз и навсегда устоявшимися вкусами. За мир пьет – в самом деле, это же пародия на глупеньких победительниц конкурсов красоты, у которых в набор обязательных фраз входит «Пусть будет мир во всем мире!». Герой был недоволен своей жизнью, работой, но чего-то хотел, а теперь осядет в этом городишке, купит домик, жена установит строгие правила семейного распорядка, да и он сам-то не подарок, если до сорока лет не женился и не нашел подруги, наверняка в быту тот еще крокодил и зануда. Права Юна, они друг другу такой день сурка создадут, что будет страшней фантастического.

– Знаешь, – сказал он, – а у меня ведь тоже есть сценарий фильма. Давно написал – сам для себя, для своего удовольствия. Хочешь, почитаю?

– Не сейчас. Если не ляжем спать, то опять напьемся. Я почти уже.

– Я тоже.

– Тогда спокойной ночи?

– Спокойной ночи.

День третий

«Проснувшись, Михаилу было хуже, чем вчера».

Именно такую безграмотную фразу издевательски произнес мозг Грошева, когда он очнулся. Причем казалось, что мозг отделен от него, сидит в кресле черным чертом, будучи при этом невидимым, положил ногу на ногу, покачивает копытом и ехидно наблюдает за разлепляющим глаза подопечным. И молча спрашивает:

«Худо тебе, бедолага?»

«Очень».

«Но ты ведь знал, что так и будет?»

«Знал».

«Тогда зачем?»

«Бессмысленный вопрос».

«И как? Помирать будем или что будем?»

«Отстань!»

И мозг-черт, как ни странно, отстал.

Так и помереть недолго, в самом-то деле. Надо девушку позвать. Как ее… Что-то необычное. Илона? Нет, короче, но похоже. Похоже на Аню, но не Аня. Яна? Да, вроде.

– Яна! – позвал Грошев. – Яночка!

Вошла девушка.

– Доброе утречко, дядя Миша, – сказала она. – А меня Юна зовут, будем знакомы.

– Не издевайся. У меня спросонья бывает… Память…

– Воды дать?

– Да. И немного…

– Нет. Кончилось.

– Врешь! Я точно помню, там оставалось!

– Михаил, послушай. Я это тысячу раз проходила. У матери была такая история. Если на второй и даже третий день выдержать, то все обойдется. Если нет, то запой на неделю. А потом – пятьдесят на пятьдесят, рулетка: или умрешь, или, если повезет, останешься живой. Хочешь сыграть?

– Я лучше знаю, что мне делать!

– Нет, теперь я знаю. Я терплю, и ты сможешь!

– Сучка, прекрати меня мучать! Тварь! Скотина! – завыл Грошев, выворачивая рот, зная, что выглядит безобразно, но в этом была своя похмельная хитрость: девчонка увидит, что интеллигентный и порядочный человек совсем потерял контроль над собой, значит, ему совсем плохо.

Юна ответила с неожиданной мягкостью:

– Михаил, миленький, потерпи, у тебя таблетки на кухне, принести?

– Дура! Если я с похмелья помру, тебе легче будет?

– Не помрешь. Мать ни разу не померла. Нет, померла, но потом и не от этого. Принести таблеток?

Грошев закрыл глаза. В девушке ощущалось непреклонное упорство. А мозг говорил, став из черта соболезнующим ангелом-хранителем: она права, надо выдержать, перетерпеть. Соглашаться с ним не хотелось.

– Чуть-чуть, пять капель! – жалобным тенорком попросил Грошев.

– Не надо. Сам же понимаешь. Принести таблетки?

– Давай.

Юна принесла таблетки, стакан с водой, потом чаю с молоком, умеренно горячего. Помогла Грошеву приподняться (кстати, подушка, постельное белье – когда это все появилось?), он по глоточку выхлебал всю кружку. Попытался встать.

– В туалет? – догадалась Юна. – Пойдем.

Опираясь на нее, Грошев добрел до туалета. Там посидел по-женски, потому что стоять не было сил. Кое-как натянул трусы (а кто и когда его раздел до трусов?), выполз из туалета, добрался, обхваченный Юной за талию, до кресла-кровати. Сел, потом лег на бок, спиной к ней. Мягкое и прохладное упало сверху – накрыла одеялом. Спасибо. Ничего. Раньше обходилось, и теперь обойдется.

Он проспал до вечера, а после Юна возилась с ним: водила в туалет, давала таблетки, поила чаем, сидела рядом, держала за руку, Грошева прошибло на чувствительность, он прошептал:

– Спасительница ты моя. Я почти в норме. Теперь немного можно.

– Ни к чему. Ты даже и не хочешь, ты по инерции.

– Хочу!

– Но не так же, как раньше?

– Нет. Раньше по-больному хотел, а теперь по-здоровому.

– А здоровые могут и не пить. У тебя снотворное есть какое-нибудь?

– Есть. Там… Принеси коробку с лекарствами, сам возьму.

– Только лишнего не заглоти.

– Я что, отравиться собрался?

– Кто тебя знает…

Ночь третья

………………………………………………………………………………….

День четвертый

Грошев лежал, болел, изредка вставая, чтобы наведаться в туалет, посидеть в кухне и покурить. Юна совсем пришла в себя, взялась за хозяйство: в кастрюле на плите что-то варилось; стиральная машина, стоявшая в кухне, урчала, работая; Юна нашла утюг и что-то гладила на кухонном столе, подстелив плотную старую штору.

Понимая состояние Грошева, Юна не тревожила его разговорами. Вечером упросила поесть. Грошеву было уже лучше, но он был по-прежнему болезненно вял, даже пришаркивал при ходьбе. Не Юне показывал, как ему плохо, скорее сам себе – чтобы не обнадеживаться раньше времени.