Недолго музыка играла

— Логично, но если вы мне расскажете все более подробно, то нас будет уже двое, кто знает о происходящем там.

— А вы не боитесь влезать во все это? — с усмешкой поинтересовался Родионов.

— Я бывала во всяких переделках, — скромно заметила Лариса. — Меня уже несколько раз могли убить.

— Хорошо, я вас предупредил, — сурово произнес майор. — Я не буду описывать вам свои детство и юность. Это не очень интересно и довольно однообразно. Отец у меня был военным, и со многими его доводами тогда, в пору моей юности, я был не согласен. Он всю жизнь пытался мне доказать, что надо быть верным своему долгу, и я вырос в атмосфере какого-то робингудовского благородства, в моей семье все искренне любили Родину. По крайней мере, тогда мне так казалось. Все разговоры, которые велись за столом в праздники, касались только армии. Отца, конечно, уважали, но втайне посмеивались над ним. Он мечтал, чтобы я был таким же… И отчасти добился этого — пускай и ценой своей смерти…

И Родионов рассказал Ларисе историю с поступлением в МГУ, гибелью отца и резкой переменой в своей жизни.

— Я иногда думаю, что хорошо, что мой отец погиб еще тогда, — сказал Родионов, делая большой глоток из фляжки, — когда не было перестройки и развала Союза. Все, во что он верил, он унес с собой. Ему не пришлось разочароваться в своих принципах. А мне было очень тяжело служить. Может быть, все это звучит сейчас как бред маразматика и человека, у которого едет крыша, но это так. Вероятно, что все те принципы, которым учил меня отец, впитались в мою кровь, и теперь меня уже не переделать. Хотя и очень бы хотелось.

— Почему?

— Было бы проще жить. Принцип «ничего не знаю, ничего не вижу, ничего не слышу». В армии, а особенно в Чечне, так служат многие. — Лицо Родионова слегка перекосилось, покраснело — спиртное вкупе с жарой действовало на него довольно быстро. — А уж когда я узнал о некоторых, — повторяю, о некоторых! — далеко не всех делах полковника Сальникова, то у меня даже началась глубокая депрессия. Я начал пить, причем, что называется, по-черному. По иронии судьбы, когда меня хотели понизить в должности, именно полковник за меня и заступился. Кстати, его очень ценят в центре. Уж не знаю, за какие такие заслуги!

— А ведь вы лично ненавидите Сальникова, — тихо заметила Лариса.

На какое-то мгновение ей показалось, что сидящий перед ней человек действительно маразматик. И что вся эта история сводится только к выяснению личных отношений.

Родионов вскочил с кресла и нервно забегал по маленькой комнатке. Он был похож на дикого зверя, которого только что посадили в клетку.

— Да, я его ненавижу, — нагнувшись над Ларисой, прошептал он. — Я его ненавижу. Я бы убил его, но не могу. У меня хватает ума не считать себя господом богом. Пусть уж вершат суд те, кому это дано законом.

Лариса испуганно вжалась в кресло. Родионов выглядел ужасно. Глаза его горели, и она уже всерьез решила, что он сошел с ума.

— Хорошо, — вдруг успокоился майор и плюхнулся в кресло.

Кресло жалобно пискнуло и, тяжело заскрипев, умолкло.

— Уж если я решил обратиться к правосудию, то пусть судят и меня. Олег не знал о том, о чем я сейчас поведаю вам.

Родионов тяжело вздохнул и с силой ударил кулаками по подлокотникам. Кресло чуть было не развалилось — его жизнь в качестве полноценной мебели висела на волоске. Еще один эмоциональный всплеск майора — и оно разлетится на куски. Однако это было не главным — Лариса отмечала все как бы вторым планом, а на первом было горящее от гнева лицо майора. Она сидела словно загипнотизированная и слушала признания Родионова.

— Очень тяжело все носить в себе, — спокойно сказал он. — Может быть, мне действительно станет легче. К тому же это мой последний долг стране и людям. Мой отец был бы мной сейчас доволен.

Лариса вновь засомневалась, искренен ли майор и не является ли все это результатом так называемого «чеченского синдрома»? Ведь очень часто люди, приезжающие оттуда и окунающиеся в нормальную жизнь, психически не выдерживают смены обстановки и начинают вести себя совершенно неадекватно, порой даже совершая абсурдные преступления.

Майор, однако, не обратил никакого внимания на скептический взгляд Ларисы и продолжал, предпочитая по-армейски рубленые, односложные фразы:

— Вам, может быть, трудно это понять, но у каждого есть свое место. У меня оно было в армии. А после того, как от меня ушла жена и увела с собой детей, армия стала и моим домом. В Чечне я командовал батальоном. Мы стояли под Грозным. Начальство придиралось ко всяким мелочам. Больше стало контрактников. Период для нас был очень тяжелый. Боевики, казалось, озверели, перли как танки. Это я потом узнал, что почти все они были обколоты. Мой батальон должен был передислоцироваться в другое место, и утром мы вышли. Приказ пришел буквально за два часа до выхода, а то и того меньше. Как об этом узнали боевики, для меня было полной загадкой. Нас жестоко обстреляли. Мы потеряли четырнадцать человек. Вы себе представить не можете, что со мной было. Для меня это было первое серьезное поражение, поэтому и переживал ужасно. К тому же обвинили потом во всем меня. А что я мог сделать в той ситуации, никого не интересовало. — Вы хотите сказать, что вас подставили?

— Да, — улыбнулся Родионов. — Да, да, да! — вдруг застучал он по подлокотникам, и они в конце концов отвалились.

Кресло почило в бозе. Родионов выругался и пересел ближе к Ларисе на кровать. Глядя ей прямо в лицо, он сказал уже более спокойно:

— Меня действительно подставили, и, наверное, вы догадались кто.

— Полковник Сальников?

— Так точно. Но сделал он это еще и так, что о моей неудаче узнали в Москве. У нас принято рубить головы, не разбираясь, в чем дело, к тому же кого-то наказать просто было необходимо. И меня попросили написать рапорт об отставке.

Родионов вздохнул и сжал кулаки.

— Для меня это было равносильно смерти. Меня вызвал Сальников, и… В общем, это была вербовка по всем правилам. Если бы я не знал его раньше, то подумал бы, что со мной разговаривает гэбэшник.

— И он вам предложил работать на него в обмен на продолжение службы?

— Совершенно верно.

— И что вы должны были делать?

— Сущие пустяки, как он сам меня уверял. А конкретно — я должен был присутствовать на переговорах с чеченцами. Я очень хорошо знал восточные языки. Переговоры были очень туманные, по освобождению заложников. А когда я понял, куда влип, уже было поздно.

— Что вы имеете в виду?

— Это было… — Родионов собрался с духом. — В общем, речь шла не об освобождении заложников, а об их похищении. Когда я понял, во что меня вовлекли, то опять запил, а потом решил, что я его сдам. Для этого я собирал на Сальникова компромат. Я подумал, что он не должен остаться безнаказанным. Аллах, как говорят на Востоке, не воздаст ему должное. У него своих дел полно, чтобы разбираться с грехами какого-то там Сальникова. Пусть возмездие свершится здесь, на Земле. Но за ним, за этим полковником Сальниковым, стоит кто-то в Москве. Это я говорю исходя из того, как сначала раздули, а потом замяли «мое» дело.

— И как же все происходило?

— Очень просто. У Сальникова в подчинении целый полк, это огромное количество людей. Тем не менее он прекрасно ориентировался в личном составе и прекрасно знал, кто из солдат, а точнее, чьи родственники могли бы заплатить выкуп. Затем он как-нибудь ненавязчиво поручал кому-то из своих подчиненных послать куда-нибудь выбранного солдата. Куда угодно, хоть в магазин. Как только тот выходил за пределы части, его похищали. Когда я был вместе с Сальниковым в Грозном, таким образом из моего батальона похитили несколько человек. Потом я проанализировал ситуацию и сделал соответствующие выводы. Вот тогда-то я все понял. Сальникову нужно было просто сообщить нужную информацию Ахъядову.