Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

Их не было здесь — тех, кого я искал. Сколько б они ни пострадали, пострадали они все же меньше, чем наш Спаситель перед тем, как его сняли с креста. Надежда выглядела немыслимой, нелогичной, не заслуживавшей доверия, но без нее — без надежды на то, что все умершие, со всей их любовью, должны ожить снова и уже навсегда, — жизнь, как я ее понимал, была бы невыносимой. И внезапно я, стоявший на коленях в соборе Святого Роха, пришел к абсолютному, неотменимому убеждению, что Бог не стал бы, да и не смог бы создавать для каждого из нас жизнь, которая была бы невыносимой.

Так весной 1925 года я, не уведомив об этом ни родных моих, ни друзей — никого, кроме Кокто, — начал готовиться к ритуалу христианского причащения для взрослых, который позволил бы мне войти на Пасху в Святую римско-католическую и апостольскую церковь. Я стал еженедельно посещать курсы подготовки к этому обряду, которые вел мягкий, чрезвычайно благожелательный священник из собора Святого Северина, призывавший меня молить Марию, благословенную Матерь Божию, о помощи и наставлении.

— «От Марии идет прямой путь к Иисусу» — так мы говорим, — объяснил он. — Ваши родные и друзья могут отказаться от вас, но Мария остается самой стойкой вашей помощницей и покровительницей.

Когда я впервые обратился к ней с молитвой, меня посетило поразительное ощущение, которое я даже сейчас описать затрудняюсь, ибо в самом начале молитвы в сердце мое вошли три образа. Первым была Карсавина, стоящая посреди огромного храма на коленях перед иконой Казанской Божьей Матери, принося Богу благодарность, преданность, свое высокое искусство. Вторым — моя мать, опускающаяся на колени, чтобы поцеловать черную землю Выры, как делала она при каждом летнем переезде в наше поместье. Третьим был я сам, испытывающий жалкую благодарность за то, что вернулся благодаря Хью Бэгли невредимым на землю — после вознесения в небо над Сомерсетом.

33

В послеполуденные часы ветреного дня, почти перед самой Пасхой, я бродил по бульвару Сен-Мишель из одного букинистического магазина в другой и вдруг услышал, как прямо за моей спиной остановилось такси. Я, не обращая на него внимания, пошел дальше, но тут чей-то голос окликнул меня — по-русски:

— Эй, Набоков, тебя не подвезти?

Я оглянулся, чтобы посмотреть на водителя, хоть и узнал уже голос, от которого по телу моему прокатилась неприятная дрожь. Лицо Олега Данченко пополнело и погрубело; лоб рассекал, прямо над левой бровью, отвратительный шрам, но глаза с золотыми блестками остались незамутненными.

— Боже мой! — воскликнул я. — Это и вправду ты?

— Собственной персоной. Садись в машину. Куда направляешься?

— Да никуда в частности, — ответил я.

— Ты, я вижу, так и заикаешься. Ладно, не суть важно. Давай-ка поедем куда-нибудь. Посидим, выпьем вина, расскажем друг другу о том, что с нами было. Как тебе это? Ты рад меня видеть?

— Счастлив, на самом-то деле, — совершенно искренне сказал я. — Я и не думал, что ты здесь. Почему мы ни разу не встретились?

Олег окинул оценивающим взглядом мой твидовый костюм, свидетельство недавней пока еще щедрости Уэлдона.

— Не думаю, что мы с тобой вращаемся в одном кругу, — сказал он. — Я с утра до вечера такси вожу, вылезаю из него, только чтобы сдать машину в ремонт, что, правда, случается чертовски часто. Половину заработка на нее трачу, а дается он мне нелегко. Но что делать? Мне нужно жену содержать — да так, как она привыкла, понимаешь?

В конце концов мы оказались в Пасси, в баре, наполненном курившими, игравшими в шахматы и просто убивавшими время эмигрантами. Я столь редко заглядывал в так называемые русские пригороды, что почувствовал себя среди моих соотечественников до странного чужим.

— Я и вправду очень рад тебя видеть, — сказал я Олегу. — Всегда гадал, удалось ли тебе выбраться из России живым.

— Да, мы выбрались, даже тетка моя, которая жила рядом со Смольным. А через месяц отец умер в Константинополе от сердечного приступа. Упал на площади Так-сим и умер. Наверное, оно и к лучшему. Такая жизнь, как здесь, его все равно доконала бы. После Константинополя мы прожили два года в Софии, а с весны двадцать четвертого — здесь. А ты? О каких захватывающих приключениях можешь рассказать мне ты?

Обмен историями о бегстве из России был непременным требованием этикета, коего придерживались при встрече любые два русских эмигранта, и я поведал Олегу мою, не забыв упомянуть и о нынешних моих стесненных финансовых обстоятельствах.

— Знаешь анекдот? — сказал он. — Сидят в кафе двое мужчин. Один спрашивает у другого: «Видишь бармена? Так вот, в Москве он был банкиром». Другой говорит: «Видишь того официанта? Он был полковником русской армии». А первый: «Видишь ту таксу? На Украине она была датским догом». — Олег рассмеялся. — Все мы скатились вниз. Я себя чувствую здесь бумажной куколкой, почти бесплотной. И знаешь, часто захаживаю в русскую церковь на рю Дарю. Приду — ну словно домой вернулся. Сомневаюсь, однако ж, что я когда-нибудь вернусь туда. Сам понимаешь, там все погибло. Ленинград — не Петроград. В Ленинграде люди, чтобы согреться, книги и мебель жгут. В Петрограде до такого никогда не дошло бы. В Ленинграде не осталось ничего, кроме горя и страданий. А все немцы с жидами.

Желая избавиться от обсуждения этой утомительной темы, я задал Олегу вопрос достаточно невинный:

— Так ты женат? Прими мои поздравления. Давно ли? И кто эта счастливица?

— Без малого пять лет. Можешь себе представить? А зовут ее Валечкой Николаевной. Когда отец благоразумно вызвал меня из Петрограда в наше поместье, она была прелестным котеночком, ну я и влюбился по уши. Ты с ней еще познакомишься. Она жизнерадостная, с хорошей головой на плечах и золотым, как говорится, сердцем, которое прячет под саркастическим остроумием. Мы тебя в скором времени непременно на обед пригласим. Знакомство с одним из моих самых старых друзей ее здорово обрадует. Я много ей рассказывал о тех днях, о моих школьных товарищах, но ведь из них мало кто уцелел. А выбралось из России и того меньше. Илья, Василий, Лев — все погибли. Всех перерезали, как скотов. Думаю, Валечка иногда сомневается, что у меня вообще было какое-то прошлое. Слушай, а что с твоими друзьями? Как вы себя называли, «Ассирийцы»?

— «Абиссинцы», — ответил я, удивленный и тронутый тем, что Олег помнит о них. — Они тоже погибли.

Он накрыл своей крупной ладонью мою. Я заметил, что ноготь ее большого пальца черен, — подробность, одновременно и отвратившая меня, и возбудившая.

— Настрадались мы с тобой, верно? — сказал он. — И все же мы здесь, ты и я. Если вдуматься, безумие совершенное.

Наступила тишина. Ладонь Олега так и лежала поверх моей ладони. Я не решался взглянуть ему в глаза.

Когда молчание стало для меня невыносимым, я отнял у него мою руку и с наигранной веселостью сказал:

— Но мы не стушевались, ведь так? Я обзавелся здесь немалым числом друзей, довольно известных. Кокто, Дягилев, Стравинский. Гертруда Стайн. Наш блестящий соотечественник Челищев, который скоро станет очень известным художником, — известным настолько, что сможет соперничать даже с Пикассо, которого я тоже немного знаю.

Едва я покончил с моим бессмысленным бахвальством, как мне стало стыдно за себя.

— Половина этих имен ничего мне не говорит, а другая принадлежит, по-моему, мошенникам каких мало. Ты действительно водишься с такими, как Пикассо?