Недовидено недосказано

Паника прошла дальше. Руки. Взгляд вниз. Покоятся сложенные на животе. Вопиюще белые. Их легкость свинцовость смазанность на черном фоне. Капелька кружев на запястьях. Напоминание о воротничке. Сжимаются. Разжимаются. Систола диастола потихоньку. И это облезлое тело. Пока видны только руки. Только на животе. Неподвижном конечно. На стуле. После увиденного. Потихоньку расколдовываются. Долго длится все та же уловка. Сжимаются и разжимаются. В ритме сердца которому больно. Какое отчаяние когда внезапно они разъединяются. Внезапно медленно. Расходятся по сторонам взлетая вверх и замирают падая навзничь. Вот наши ладони. Потом спустя мгновение словно пряча свои линии падают перевернувшись и ложатся плашмя на колени. Два пальца растопырены. Левого безымянного не хватает. Опухоль конечно — конечно опухоль сустава на пальце и в один отчаянный день оказывается невозможно снять обручальное кольцо. Гладкое кольцо без камня. Замершие в неподвижности как два булыжника они словно бросают вызов взгляду. Чувствуют ли они плоть под материей? Плоть под материей — чувствует ли она их? Неужели они никогда не задрожат? Этой ночью наверняка нет. Ведь прежде чем они успеют — прежде чем глаз успеет изображение подергивается влагой. Кто виноват что виновато? Они? Глаз? Недостающий палец? Кольцо? Крик? Какой крик? Пять. Шесть. Все. Всё. Виновато всё. Всё.

Зимний вечер в полях. Снег перестал. Шаги так легки что почти не оставляют следов. Почти не оставили следов и замерли. Следы остались но совсем мало. Вниз по снегу. Как она разберется в какую сторону ей дальше? И в ту и в другую? Или все прямо навстречу миражу? Где во время остановок? Глаз наконец различает вдали какое-то пятнышко. Это в итоге крутая островерхая крыша из-за которой пробиваются первые лучи заката. Под темным низким небом север исчез. Двенадцать там заметенные снегом. Подними она глаза она бы их не увидела. Она наоборот незапятнанно черна ни одна снежинка на нее не упала. Пожалуй скоро начнут падать уже падают. Сперва по одной то тут то там. Потом все гуще отвесно сквозь неподвижный воздух. Она медленно исчезает. Исчезают ее следы и след далекой крыши. Как она теперь сможет вернуться? Как перелетная птица. В родную якобы гавань.

В хижине пока она белеет вдали царит полная тьма. Тишина когда бы не воображаемый шорох снежных хлопьев падающих на крышу. А изредка издали настоящий хруст. Ее спутник. Здесь глаз не закрываясь издали видит ее. Неподвижную в снегу под снегом. [10] Крючок для застегивания ботинок как ни в чем ни бывало подрагивает на гвозде. У черной занавески дышит одиночеством стул. Не имея потомства например стола. Далеко от него в углу ларь такой же старый. Вот и он не менее одинок. Он знает что это за хруст. И в глубине своей знает чистое слово наконец. Слово «конец». Но нынче ночью стул. Кажется он стоял на этом месте всегда. Даже меньше — даже больше чем пустое сиденье приводит в отчаяние его решетчатая спинка. Сидя здесь она подкрепляется если подкрепляется здесь. Закрывается глаз во тьме и в конце концов начинает видеть ее. Правой рукой словно она здесь держит за краешек миску поставив ее на колени. Левой ложку ныряющую в похлебку. Она ждет. Может быть чтобы остыло. Или нет. Просто опять застыла перед тем как начать. Наконец двойным движеньем исполненным грации медленно подносит миску к губам и одновременно с той же замедленностью склоняет к ней голову. Начав движение в один и тот же миг они встречаются на полпути и замирают. Новое оледенение перед первым глотком и часть содержимого ложки льется обратно. То же самое еще несколько раз а потом операция начинается и медленно происходит в обратном порядке так же точно и плавно как это было вначале. И вот она снова сидит как статуя Мемнона и так же недвижно. [11] Правой рукой держит край миски. Левой ложку ныряющую в похлебку. Это только начало. Но не успев начать все сначала она бледнеет и растворяется в воздухе. Перед вытаращенным глазом теперь только стул в его одиночестве.

10

— Неподвижную в снегу под снегом. — ср. в «Золе»: «Огонь погас, и трескучий мороз, и бело, и беда, и ни звука».

11

— И вот она снова сидит как статуя Мемнона и так же недвижно. — Мемнон — в греческой мифологии сын Эос и Тифона, царь Эфиопии, погиб в поединке с Ахиллом во время Троянской войны. При фараоне Аменхотепе III были изваяны две гигантские статуи, одна из которых, по преданию изображавшая Мемнона, была повреждена во время землетрясения и с тех пор стала издавать на рассвете звук, считавшийся приветствием Мемнона своей матери — утренней заре.

Однажды вечером за ней увязался ягненок. Ягненок со скотобойни отбился от стада и прибился к ней. Теперь и навеки. Все это такие давние дела. Помимо скотобойни он не такой как все. Все в завитушках его руно волочится по земле и путается в ногах. Он не столько идет сколько скользит как игрушка на веревочке. Останавливается одновременно с ней. Одновременно снимается с места. Знает ли она что он за ней увязался? Замирая как она он опускает голову как она ниже обычного. Контраст черного с белым который не только не смягчают но еще и подчеркивают последние лучи. И тут начинает бросаться в глаза какой он маленький. Ей в глаза. В сущности кажется что это смиренное создание жмется к ее юбке. Короткая загадка. Потому что внезапно они дружно снимаются с места. Петляя бредут туда где галька. Там она поворачивает и садится. Видит ли она белое тельце у своих ног? На этот раз высоко подняв голову она глядит в пустоту. Глядит всласть. Или с закрытыми глазами видит могилу. Он больше никуда не идет. И только когда сгущается ночь она наконец бредет назад к дому. По прямой словно видит дорогу.

Было ли когда-нибудь время когда не было вопроса о вопросах? Мертворожденных всех до одного. Раньше. Как только возникли. Или не было вопроса об ответах. Невозможно было ответить. Когда невозможно было хотеть узнать. Невозможно узнать. Нет. Никогда. Сон. Вот и ответ.

Как быть с глазом подчиненным этому режиму? Капля за каплей холодно-горячо. Ну ладно больше его не открывать. Готово. Уже. Или бросить. Скелет и безрассудство. Просто чтобы восстановить силы. В так называемом видимом мире. Такая глупость. От отвращения быстро восстановить все как было и закрыть. Закрыть — и всё. Пока не кончится. Или не завершится провалом. Вот и ответ.

Ларь. Его долго осматривали в ночи и он пуст. Ничего. Только в самый последний миг под пылью клочок бумаги надорванный с одной стороны словно вырванный из записной книжки. Еле разборчиво чернильная надпись на одной стороне пожелтевшей бумаги слово и цифра. Море 17. Или маре. Море или маре 17. [12] Не считая этого чистый листок. Не считая этого пустой.

Она вновь возникает лежа на спине. Неподвижно. Вечером и ночью. Неподвижно лежа на спине вечером и ночью. Ложе. Осторожно. С трудом опускается на колени прямо тут на полу. Молитва. Если есть молитва. Что за беда нужно только склониться пониже. Или в другом месте. Перед стулом. Или ларем. Или на кромке гальки головой к камешкам. Итак на коврике прямо на полу. Без подушки. Закутавшись с ног до головы черным одеялом она оставляет на виду только голову. Только! Вечером и ночью это беззащитное лицо. Скорее глаза. Как только они откроются. И вдруг вот они тут. Хотя ничто не шевельнулось. Хватит и одного. Вытаращенного. Разверстый зрачок скупо обрамленный блеклой голубизной. Ни следа влаги. Уже ни следа. Без взгляда. Словно изнемогая от всего виденного опущены веки. Другой туда погружается. [13] Потом в свой черед открывается тоже. И тоже изнемогая.

12

— Море или маре 17. — Надпись на листке автореферентна и не отсылает ни к какому событию. Значит, можно сказать, что она и не существует. Тем более что клочок бумаги с надписью лежит в ларе, который самой своей формой напоминает гроб.

13

— Другой туда погружается. — В романе «Мэрфи» отсутствие контакта между Мэрфи и господином Эндоном также служит «катализатором» внутреннего перерождения героя и в конце концов приводит его к смерти. Эндон не видит ничего вокруг себя, и «общение» с ним делает слепым также и Мэрфи. Ослепление, будь оно реальным или метафорическим, — это залог освобождения из-под власти материального мира, освобождения духовного, за которым неизбежно последует и освобождение физическое — телесная смерть.

Без перехода пустота со всего размаха. Зенит. Еще вечер. Если не ночь так вечер. Бессмертный день все еще в агонии. С одной стороны раскаленные угли. С другой пепел. Бесконечная партия выигрыш проигрыш. [14] Незаметная.

И опять голова под одеялом. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что реальное и — как сказать наоборот? Короче это и то. Правда в том что это и то если когда-то было это и то теперь легко перепутать. И что своему собрату обремененному печальным знанием глаз более не сообщает почти ничего кроме смятения. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что это и то обман. Реальное и — как недосказать наоборот? Противоядие.

14

— Бесконечная партия выигрыш проигрыш. — Аллюзия на шахматную партию. Вспомним, что в той партии, которую разыграли Мэрфи и господин Эндон, проигрыш Мэрфи оборачивается выигрышем: увидев, что аутизм Эндона невозможно ничем поколебать, он убеждается в том, что небытиё существует и, более того, достижимо.

Еще живо разочарование от ларя а вот уже подворачивается люк. Так искусно устроенный что с трудом раскрывает себя даже вовсе прикрытому глазу. Осторожно. Ни в коем случае не поднимать его иначе немедля рискуешь навлечь на себя новые горести. Только заранее насладиться тем что он может в себе таить подобно английскому шкафу. Итак пол в первый раз деревянный. Половицы совпадают с краями люка так чтобы их нельзя было заметить. Это явное стремление к маскировке вселяет надежду. Но не будем доверчивы. Заодно спросим что это за древесина в самом-то деле. Допустим черное дерево. Доски черного дерева. Черная на черном юбка бесшумно их задевает. Скелетоподобный стул высится призрачнее чем бывает на самом деле.

Пока она лежит укрытая с головой одеялом небольшая прогулка в полях. Если бы она уже умерла в этом не было бы ничего особенного. Конечно она уже умерла. Но пока это ничего не меняет. Итак она еще живая лежит под одеялом. По неясным причинам натянув его на голову. Или без причин. Ночь. Когда не вечер всегда ночь. Зимняя ночь. Бесснежная. Суть в разнообразии. Посреди однообразия. Вялая трава так странно стынет под тяжестью инея. Она цепляется за длинную черную юбку к ее шепоту стоит прислушаться. Безлунное небо испещренное звездами отражается в бездонных голых глубинах мельчайшей льдинки. Тишина превращается в бесконечно далекую музыку [15] и обе они на одном дыхании. В унисон ветры небесные и ни вздоха. И в этом все. Вдали слабо блестит галька и хижина чьи стены впервые кажутся белыми. Притворяются белыми. Стражи — двенадцать стражей. На месте но не все. Ну и ну. Главное не понимать. Просто отмечать как они блюдя верность друг другу разошлись в разные стороны. Так недовидится эта ночь в полях. Пока она возлежит живая укрытая с головой одеялом. Если смотреть ближе это большой плащ. Судя по застежке мужской. Видит ли она его с закрытыми глазами?

15

— Тишина преврашается в бесконечно далёкую музыку… — Для Беккета нематериальность музыки, её близость к пустоте были очень важны с самого начала его творчества; не случайно музыка играет такую существенную роль не только в более поздних пьесах («Про всех падающих», «Трио призрака», «Nacht und Traume» несколько тактов из одноимённой песни Шуберта предваряют появление образа и замыкают его исчезновение.

Белые стены. Было время. Белые как в первый день. Все дело в том что нет ветра. Никогда ни дуновения. Все что нахлынет уже никогда не отхлынет. И чудо солнце их пощадило. Великое солнце былых времен. Значит восточный и западный фасады — обязательно. Южный скат крыши — тоже не беда. Но другой. Эта дверь. Осторожно. Тоже черная? Тоже черная. И крыша. Черепица. И еще. Мелкая черная черепица — она тоже из той разрушенной усадьбы. Отягощенная историей. На исходе своей истории. Вот дом недовиденный недосказанный. Снаружи. Было время.

Переменился камень манящий ее если взглянуть на него снова уже без нее. Или это она меняет камень увиденная рядом с ним. Теперь он наклонен. Не то назад не то вперед. Почему он так похож на набросок — только ли от природы? Или об этом позаботилась слишком человеческая рука которую вынудили остановиться. Как руку Микеланджело изваявшего бюст цареубийцы. [16] Если нельзя чтобы больше не было вопросов пускай хотя бы на них больше не будет ответа. Гранит без вопросов редкостно разнообразный. Черная как смоль яшма торжествующая над белизной. Спереди как сказать искалечена черными зарубками. Граффити столетий которые тщетно вопрошает глаз. Зимой перед входом она грезит порой что видит как он сверкает вдали. Пока последние юго-западные лучи косо ударяют в ее полуотвернувшееся лицо. Такой недовиденный камень один на своем месте на рубеже полей. По дороге с цветами изо всех сил стараясь идти прямо она запаздывает. А на обратном пути руки пустые. Миг передышки перед следующим перегоном. К одному или другому жилищу. Изо всех сил стараясь идти прямо.

16

— Как руку Микеланджело изваявшего бюст цареубийцы. — Имеется в виду незавершённый бюст Брута, работу над которым Микеланджело начал спустя два года после убийства флорентийского герцога Алессандро Медичи (1537).