Недвижимость

– Ну-с, – весело произнес я, потирая руки жестом доброго педиатра. – Показывайте ваши хоромы, Нина Михайловна.

– Вот, – отрывисто сказала Нина Михайловна, останавливаясь у стола. Ее лицо немного ожило: на нем появилось такое выражение

(к счастью, давно мне знакомое и уже не способное ни удивить, ни обидеть), будто она отчетливо понимала, что я пришел сюда ее обмануть, и была решительно настроена не допустить этого.
–

Смотрите. Пожалуйста. Я вам ничего не обещаю. Я обязательствами себя связывать не хочу. – Она подняла ладонь и решительно ею помотала справа налево, как если бы навсегда прощалась со мной или останавливала поезд, чтобы не допустить крушения. – Мне деньги нужны срочно. Но меньше чем на тридцать я не согласна! Я цены знаю! Мне – тридцать, а сами можете хоть за сорок продавать! – Она вздернула подбородок и добавила язвительно: – Я понимаю: за просто так ничего не бывает.

Я вспомнил Константина и хотел спросить: “А сыр?” Но вовремя прикусил язык. Что скажешь? Глупость принимает самые неожиданные формы. Однако та, что я наблюдал сейчас, была совершенно заурядной. Я не собирался спорить. Ни к чему было и учить кого бы то ни было вежливости. Поэтому я только засмеялся и поднял обе руки жестом безоговорочно сдающегося.

– Подождите, Нина Михайловна, подождите! Давайте хоть взглянем для начала!

– Да пожалуйста, – холодно ответила она. – Ведь для того и приехали.

И отвернулась к окну.

– Кто-нибудь прописан? – спросил я, осматриваясь.

Как-то раз я вошел вот так же по делу в чужую квартиру и, оказавшись в пустой и жаркой кухне, увидел на голом полу двух годовалых детей, деятельно пытавшихся отобрать у двух добродушных собак две большие обглоданные кости. Стена возле черной плиты была выкрашена в необычный цвет – она казалась переливчатой, пятнистой и как будто лакированной. Подойдя ближе, я понял, что это тараканы.

Здесь по крайней мере не было ни собак, ни младенцев.

– Что?.. Нет, никто не прописан, – сказала она. – Раньше жили… э-э-э… Теперь нет никого.

Я кивнул.

Я догадывался, каким будет ответ. Для того чтобы превратить городское жилье в черную, засаленную и вонючую пещеру, требуется немало времени. Было понятно, что последние годы здесь жил человек, у которого не было ни сил самому позаботиться о себе, ни кого-нибудь из близких, кто мог бы ему в этом помочь.

Кое-какие детали подсказывали, что это был мужчина: учебник шахматной теории на запыленной полке, палка с большим, явно не под женскую руку, набалдашником в углу… Наверное, он был болен и стар. И, наверное, ждал смерти, которая снимет наконец все вопросы, и уже не обращал внимания на то, как именно придется провести остаток жизни – тем более что остаток, судя по всему, должен быть очень коротким. А жизнь-то все тянулась и тянулась… Коричневый продавленный диван с отломанной боковиной был завален грудой клокастого тряпья. На письменном столе лежали несколько грязных ложек, наполовину исчерпанный отрывной календарь за позапозапрошлый год, россыпь разнородных таблеток и комок заскорузлых бинтов. Часть стены возле окна была черной, паленой, обои вокруг пятна вывернулись угольными лепестками – должно быть, когда-то по неведомой мне причине загорелась занавеска. Гарью не пахло: значит, это было давно. В ванной почему-то нескончаемо шумела горячая вода: оттуда тянуло паром, и воздух в комнате стоял влажный, как в бане.

– Понятно, – сказал я и пробрался в кухню.

Лампочка, свисавшая с потолка, не загорелась, когда я щелкнул сальным на ощупь выключателем, поэтому разглядеть детали мне не удалось. Однако запахи живут и в темноте – и уж их-то я ощутил в полной мере.

Заглянул в ванную. Кран был сорван, вода лилась бурно и беспрестанно, фанерная рамка мутного зеркала набухла и растрескалась.

– Да… – протянул я. – Надо бы слесаря вызвать.

Впрочем, это было не мое дело.

– Надо, все надо!.. – отозвалась она. – Он и раньше-то горячую воду лил. Тут стены-то тонкие – одна видимость… Рефлектор сгорел, так он воду открутит на полную катушку – вот она и хлещет целыми днями… Пару полная квартира, а ему хоть бы хны.

Мерз он, видите ли. – Она вздохнула и сердито закончила, передернув плечами под цветастым платком: – Люди-то какие бывают… ничего не докажешь.

Я кивнул. Про “не докажешь” – это она точно сказала. Особенно если кому холодно.

В конце концов старик умер. Собственных детей у него, видимо, не было. Но ему не хотелось, чтобы квартира пропала, и он почему-то завещал ее Нине Михайловне. Может быть, она его знакомая… или даже соседка, что вероятней, – заходила иногда по бабьей своей беспричинной доброте, проведывала. Время от времени покупала пакет молока. Буханку хлеба. Доброта ее не осталась без награды.

Воздалось сторицей. И это справедливо. Теперь она вступила в законные права… оформила бумаги… хочет продать… Ясно как божий день.

– Значит, вы являетесь владелицей этой квартиры? – спросил я как можно приветливей.

– Да, являюсь, – с непонятным, но привычным вызовом в голосе ответила Нина Михайловна.

“Старая ты бессмысленная калоша”, – сказал я про себя. И задал второй вопрос, по-прежнему улыбаясь:

– А документики можно посмотреть?

Приветливость, приветливость и еще раз приветливость.

Она насторожилась:

– Паспорт, что ли?

– И паспорт тоже, – ответил я. – Паспорт – это очень важный документ. Один из самых важных. Паспорт, Нина Михайловна, – это удостоверение личности. Кроме того, данные паспорта часто фигурируют в…

– Это что же? – Нина Михайловна явно почуяла какую-то опасность: никогда я не мог понять, какую опасность чуют такие вот тетки с белыми лбами, когда их просят об элементарнейшей вещи: показать на секунду паспорт, чтобы можно было убедиться в отсутствии расхождений. – Зачем вам паспорт? Я-то у вас паспорта не спрашиваю!

– Да вы не поняли! – сказал я, улыбаясь шире. – Я же не в том смысле… не как в милиции!

– Паспорт не дам! – отрезала она.

– Да почему же вы не дадите паспорт? – Я дурашливо посмеивался: мол, какие диковинные разногласия у нас возникли. – Да что вы!

Ну хотите – вот вам мой паспорт, пожалуйста!

Она секунду или две смотрела на меня в упор, по-видимому решив нанизать, как сардельку, на взгляд своих маленьких и непонятно чем возмущенных глазок, затем порывисто вздохнула и стала, бормоча что-то о доверии и недоверии, с оскорбленным видом копаться в сумочке. Даже лоб немного наморщился.

В конце концов извлекла паспорт и протянула его вместе с какой-то жеваной бумаженцией.

Бумага оказалась ксерокопией свидетельства о наследстве. В этом не было ничего удивительного. Я и думал о наследстве.

Удивительное заключалось в другом: наследство не по завещанию, как я предполагал, а по закону. Вот так: по закону. В сущности, меня это совершенно не касалось. То есть никто никому ничего не завещал. Человек умер – и его имущество перешло к законному наследнику. Как явствовало из свидетельства, наследодателя звали

Михаилом Кондратовичем. Из всего этого можно было сделать только один вывод: покойный приходился Нине Михайловне родным отцом, а она ему – дочерью.

– Так, так, – сказал я, читая про себя строки документа и не вдумываясь в их давно привычный, неизменный от раза к разу смысл, а представляя себе почему-то, как старик доживал свои дни: через силу, с запинками кружась по тому черному кольцу старости и нищеты, которое и представляло собой его жизнь. Это движение становилось все медленнее, все монотонней, и даже светлых пятен памяти становилось все меньше, потому что все труднее ему было вообразить, что когда-то он жил совсем иначе – был моложе лет на десять (это еще кое-как вспоминалось), а до того – еще моложе, а перед тем – совсем молод, нравился женщинам, зарабатывал деньги, щедро тратил, был не прочь гульнуть, обожал жену и любил дочь… Я зажмурился на секунду – и картинка возникла перед глазами словно мутный, слишком плотный и вдобавок исцарапанный черно-белый негатив, на котором почти ничего нельзя было разглядеть, но который при этом производил все-таки тягостное и пугающее впечатление: как будто зная, что на нем сфотографировано нечто ужасное, ты одновременно и хочешь, и боишься разобрать детали…