Неформат

удачный пример того, как вместе сошлись практичный Запад и лицемерный Восток. В припадке

откровенности он признался как-то дипломату из тех, что «под прикрытием»: идеал мидовца – это

помесь восточного падишаха с английским лордом. Жора и являлся таким идеалом.

Он начинал свою мидовскую карьеру ещё при «и примкнувшем к ним Шипилове», когда

тот активно осуществлял послесталинский поворот СССР лицом к арабским странам; но Жора

служил тогда в средних чинах и не числился среди креатур Шипилова, так что политический крах

патрона никак на него не повлиял, тем более что в своих географических пристрастиях Жора был

традиционалистом – невзирая на свои армянские корни, мало интересовался Ливаном, Ираном и

прочими странами армянского рассеяния, а выбирал более традиционные для дипломата

столицы – от Праги и западнее. Они по нескольку лет жили и в Праге, и в Берлине, где к тому же

имелись хорошие советские школы при посольствах. Жора с истовостью настоящего армянина из

двух возможных поприщ – коммерции и книжной учёности – без колебаний выбрал последнее, и

ставил образование дочери выше своего карьерного роста. Впрочем, он оказался удачлив в

карьере. Отчасти потому, что проявился, как говорят американцы, в нужное время в нужном

месте, но в основном благодаря образу, который он сам для себя создал. Образ обозначался

особым термином – «внутренний дипломат».

В ответ на добродушное подначивание со стороны жены Валентины, которая первой

услышала диковинный термин, он не без ироничного удовольствия, объяснял:

– О женщина, сосуд несовершенств, как ты не можешь уразуметь? Коридоры МИДа полны

«внешних дипломатов» – людей, которые пользуются вежливостью и радушием не чаще, чем

ножом и вилкой, и то лишь на официальных банкетах. В повседневной же жизни это трамвайные

хамы, подсиживающие коллег и тиранящие нижестоящих сотрудников. А «внутренний дипломат»

– я, например, – ест с ножом и вилкой, даже когда его никто не видит, и доброжелательно

относится к внутреннему кругу коллег и подчинённых. Ну, как Микоян, – пояснял он для пущей

ясности.

Верный этой философии, Жора уживался со всеми, не забывая о каждодневном,

методичном труде – подъёме по карьерной лестнице. При этом никого не подставлял и не

подсиживал. И те скандалы, увольнения, упразднения отделов и кадровые перетасовки, что

время от времени сотрясали МИД, обходили его стороной.

Лялька росла принцессой, и Жора с широтой души восточного падишаха бросал к её ногам

всё: и стильную западную одежду, которая всё настоятельнее заявляла о себе в Москве, –

«Москвошвей» и даже ателье индпошива уступали под напором западной моды и становились

позорной архаикой, – и украшения, и дорогие, только по подписке доступные книжные собрания

сочинений. Странно, что при всей своей любви к дочери он ухитрился не испортить и не

избаловать её. Был строг и требователен к учёбе, внушал ей, что «всё это» (следовал широкий

жест, охватывающий квартиру со всем её содержимым, включая огромный шкаф с одеждой, и

саму Ляльку) будет принадлежать ей только в случае хороших отметок и примерного поведения.

Впрочем, Ляльку не приходилось понукать: учиться она любила и с азартом накапливала книжные

знания, даже из ненавистных ей точных наук – Лялька росла прирождённым гуманитарием.

В МГИМО поступила легко. Конечно, её фамилия числилась в соответствующем списке, но

«за уши» её тянуть не пришлось – она блестяще знала материал по всем предметам, и, с

торжеством размахивая сумкой, возвращалась домой, чтобы отрапортовать об очередной пятёрке

на вступительном экзамене. А вот по поводу правил поведения у неё с папой образовались

неразрешимые противоречия. Верный своим армянским генам, Жора был патологически ревнив

по отношению не только к жене, но и к дочери. Одна мысль, что какой-то мужчина может

приблизиться к ней ближе, чем на расстояние вытянутой руки, повергала его в нездоровое

возбуждение, которое иногда заканчивалось сердечным приступом. Пока Лялька училась в

школе, особых проблем не возникало: все невинные школьные романы укладывались в рабочее

время, и к приходу папы с работы она сидела паинькой за учебниками. Да и боязнь пролететь с

поступлением в институт тоже делала своё дело – Жоре как-то удалось внушить дочери, что у него

принципы и что просить за неё он не пойдёт. Более того, если она провалится, то навсегда

замарает его честное имя, и он просто не знает, сможет ли после этого жить. Лялька

действительно грызла гранит науки, утешая себя тем, что, вот поступит – и тогда…

«И тогда», по логике событий, наступило в летний день сразу за последним экзаменом,

когда ей позвонила приятельница-абитуриентка Лилька с радостным воплем: «Свершилось! Мы с

тобой – в логове будущих дипломатов! Готовь вечерние платья для приёмов и сумки из

крокодиловой кожи для валюты! Учись пить Курвуазье не морщась и соблазнять мужиков одним

выстрелом глаз!»

Лилька и так умела устроить праздник души и тела на ровном месте, а тут событие тянуло

– конечно, в её системе координат – на феерический загул. Ляля познакомилась с Лилькой в

самом начале, на первом экзамене – сочинении по литературе; ту в присущей ей бесшабашной

манере угораздило писать сочинение на вольную тему – что-то типа «Есть у революции начало –

нет у революции конца». Вольность темы стала, кажется, уважительным предлогом для того,

чтобы беспокойная Лилька, сидевшая в соседнем ряду, шумно, как мышь в амбаре, шуршала

бумагами, ёрзала по стулу, восторженно хихикала себе под нос и даже задавала уточняющие

вопросы экзаменаторам, надзиравшим за общим порядком в зале, чем отвлекала

дисциплинированную Ляльку, с трудолюбием муравья раскрывавшую тему «дубины народной

войны» по толстовскому роману. Общего между ними ничего не было, если не считать