Нефть!
Шрифт:
М-р Росс протестовал. Но это был один из тех редких случаев, когда его сын, к его большому удивлению, терял всю свою мягкость. Никогда еще Бэнни не заходил так далеко в своем возмущении.
— Может быть, ты, папа, считаешь, что я не имею права так поступать, пока я живу на твои деньги? Но в таком случае я немедленно уйду из университета и найду себе какой-нибудь заработок.
— Ничего подобного я не говорил и не думаю, сынок.
— Да, но ведь мне придется, показывая против Роскэ, упоминать и твое имя, и, может быть, для тебя будет удобнее, если ты скажешь, что я не живу на твои средства?
— Сынок, я ничего подобного говорить не собираюсь. Я только думаю, что тебе надо немножко считаться с моим положением.
— Я столько, столько об этом
Верн был в это время на обратном пути домой, возвращаясь из своей поездки в Нью-Йорк, и Бэнни требовал от него, чтобы он немедленно телефонировал местному прокурору о своем желании прекратить это дело. Одновременно он мог телефонировать также и судье, — Бэнни был уверен, что он не раз к этому прибегал. Если же он этого не сделает, то имя Бэнни будет красоваться в газетах в списке ораторов этого митинга. При этих условиях в памяти м-ра Росса воскрес тот ужасный митинг Гарри Сигера, на котором он присутствовал. Он увидел своего нежно любимого сына, обращающегося с речью к такой же страшно дикой толпе, потрясающей в воздухе кулаками и что-то злобно выкрикивающей.
Бэнни действовал в этот день необыкновенно энергично.
— Передай Верну, папа, что я поведу форменную осаду на Аннабель и заставлю ее идти на этот митинг. Я скажу ей, что он старается держать ее в золотой клетке, и я знаю, что это заставит ее пойти. И если она услышит во всех подробностях всю историю этих политических заключенных, то Верн пожалеет, что начал это дело!
М-р Росс не мог удержаться от улыбки. Бедный старик! В глубине своего сердца он гордился проявлением такой горячности, такого "нерва" в своем ненаглядном мальчике.
Передал ли м-р Росс Верну слова сына, касающиеся Аннабели, и что вообще он счел нужным сказать ему — неизвестно, но два дня спустя после возвращения Верна Роскэ из Вашингтона, откуда он привез драгоценные документы с большими красными печатями министерства внутренних дел, прокурор графства Сан-Элидо входил к верховному судье Паттену и заявлял о необходимости "nolle pros" для всех восьми заключенных, обвиняемых по подозрению в "криминальном синдикализме". В результате Ви Трэсси получила обратно свои десять тысяч долларов, а семерым нефтяным рабочим была возвращена свобода, и Бэнни отложил свое первое выступление в роли той злосчастной птицы, о которой молва говорит, что она марает свое собственное гнездо.
Бэнни узнал об этой новости раньше, чем она попала в газеты, и поспешил сообщить ее Полю и Руфи. Поль имел теперь заработок, работая в качестве потника, и они взяли в аренду маленький домик на окраине рабочего квартала. Руфь ходила на курсы милосердия в одну из больших городских больниц. Поль привез из своего бывшего дома некоторые вещи и книги, и в рабочем квартале Энджел-Сити теперь было нечто, напоминавшее Парадиз.
Как просияло от счастья лицо Руфи, когда Бэнни сообщил ей радостную весть. Поль тоже был тронут.
— Это так хорошо с твоей стороны, Бэнни, — сказал он. — Воображаю, сколько хлопот все это тебе доставило! Я это очень, очень ценю. Только боюсь, ты будешь огорчен моей неблагодарностью, когда узнаешь, как я решил использовать свою свободу.
— Что такое, Поль?
— Я решил присоединиться к Коммунистической партии.
— О Поль! — На лице Бэнни выразился ужас. — Но почему?
— Потому что я верю в их тактику. Всегда верил, с самого того дня, когда побывал в Сибири. Я выжидал, потому что мне не хотелось вредить забастовщикам, а потом, когда я был арестован, я не имел возможности ничего предпринять без того, чтобы не скомпрометировать этим своих товарищей. Но теперь это уже никому, кроме как мне лично, повредить не сможет.
— Но, Поль, они тебя опять арестуют.
— Может быть. Но на этот раз они арестуют меня как
коммуниста и будут судить как такового.— Но они уж стольких обвинили и сослали!
— Это единственный способ придать делу широкую огласку, сделать его популярным. Сейчас я — никому не известный рабочий, и никто не обращает внимание на то, что я говорю или думаю. Но раз меня будут судить как коммуниста, то я этим заставлю говорить и думать о наших идеях.
Бэнни украдкой взглянул на Руфь. Ее широко раскрытые, испуганные глаза были уставлены на брата, руки судорожно стиснуты. Она так же смотрела на него, когда он уезжал на войну.
— И ты уверен, что ты не мог бы найти для себя никакого более важного дела? — спросил Бэнни.
— Я рассчитывал, что сделаю невесть что, но все эти последние годы научили меня тому, что с рабочим не очень-то считаются в этом капиталистическом мире и что он должен знать свое место. Многие из нас попадают в тюрьму, очень многие умирают. Единственно, что ты можешь делать и что, безусловно, мы делаем, — это помогать будить рабов.
Наступило молчание.
— И ты вполне уверен, что мирным путем добиться ничего нельзя?
— Спрашивай об этом других, Бэнни, а не меня. Спрашивай наших врагов. Ты думаешь, что во время забастовки они действовали мирным путем? Если бы ты был здесь в то время, ты бы увидел.
— А на демократию ты уже больше не надеешься?
— Почему? Наоборот. Демократия — это цель, это — единственное, ради чего стоит работать. Но она не может существовать до тех пор, пока мы не разобьем тех оков, в которых нас держат представители крупной промышленности. А для этого необходима борьба, которую демократия вести не может. Посмотри на всех этих олухов, которых Эли забрал в свою скинию, и представь их себе сражающимися с Вернонами Роскэ.
Бэнни не мог не улыбнуться.
— Это как раз то самое, что говорит Верн.
— Ну да. Он человек-практик, и я его за это уважаю. Он знает, чего хочет достигнуть, ищет способы и достигает. Он не позволяет правительству поступать так, как оно считает нужным, и низвергает его путем подкупов. Между прочим, Бэнни, читал ты последнее письмо Дана Ирвинга?
— Газета у меня была, но я еще ее не смотрел.
— Ты там найдешь много интересного. Дан пишет, что всем сотрудникам вашингтонских газет известен тот факт, что Роскэ и О'Рейли, столковавшиеся с генерал-прокурором, купили президентство Гардинга с условием, что с ними будут заключены договоры на разработку нефти на земле, принадлежащей морскому ведомству. Они подкупали всех административных лиц направо и налево и также газетных сотрудников. Требуют, чтобы было произведено расследование этого дела, но, разумеется, кучка сильных мира сего этого не допустит.
Опять наступило молчание. Поль, наблюдавший за своим другом, увидел смущенное выражение в его глазах и прибавил:
— Не говори мне об этом, дружище. Я ничего не хочу знать такого, о чем я не мог бы свободно говорить с другими. Но и ты и я прекрасно понимаем, что капиталистическому правительству совершенно нечего делать с демократией.
Бэнни опять ничего не ответил, и Поль сказал:
— Я взял в пример Верна, как ты его называешь, потому что именно его я имел возможность наблюдать это время, и он воплощает для меня всю капиталистическую систему. И я спрашиваю себя, каким путем я смог бы, если бы захотел, отнять у него его власть? Я выискивал всякие способы, которые дали бы мне возможность сделать это легальным путем. Но судьи в его власти и считают правильным все, что бы он ни говорил. Они всегда имеют полную возможность опутать вас целой сетью разных хитросплетений. И в его руках пресса, и в его руках кино — все, что служит для того, чтобы внушать массам те или другие понятия и взгляды. И мы никогда не смогли бы собрать большинство голосов, так как Верн заполнил бы доверху все избирательные урны своими кандидатами. Даже если бы нам и удалось провести своих каких-нибудь кандидатов, то, разумеется, они оказались бы подкупленными Верном раньше, чем вступили бы в отправление своих административных обязанностей…