Нефть

Пришелец расстроился и снова стал отчитывать Глеба:

— А почему вы так покорно согласились?! И согласились, заметьте, дважды: сначала писать согласились, а потом — когда я вам сжечь все велел. Откуда такая покорность?

— Не знаю… — Глеб растерялся.

— Ну, ладно, ладно… Что я вам сжечь велел — это необходимость: чтоб следов по себе не оставить, — смягчившись, разъяснил гость. — А вот начинать писать нельзя было ни в коем случае, вы их тем самым спровоцировали, и теперь гады еще неизвестно что придумали. Вот ведь как мне с вами не повезло! Мало того, что вы кашу всю заварили, так вы еще такое безумие выдумали — писательством занялись! Как вам только в голову пришло — в такое время бумагу марать, рисковать, что гадам ваша писанина на пользу придется! Может, из-за камня этого, нефтяного, вот-вот война разразится, а вы ни сном ни духом — разрушены и как ребенок малый нюни распустили, — от негодования гость на тумбочке вскочил и теперь, пританцовывая от возбуждения на месте, горячо жестикулировал, рискуя повалить пластмассовую бутылку с отравой.

— Теперь я понимаю, почему Фонарев так нагло себя ведет в последнее время: он уже уверен, что козырь перешел к нему на руки, — тут гость бахнул кулачком по бутылке: глухо прянув, она рухнула на пол плашмя, покатилась.

Горячась, Петенька стал напряженно тереть лоб.

Глеб, впечатленный пылкой речью гостя, задумчиво и не сразу восставил бутылку на место.

— Что ж, еще не все потеряно, — наконец оживился гость и снова хлопнул по бутылке, но в этот раз она устояла, — то есть, конечно, потеряно все, но поправить удастся. Нам бы только Ираду дождаться: отправилась сюда еще вчера и вот-вот уж должна объявиться…

Сказав это, гость выжидающе хитро посмотрел на Глеба, в лице которого второй раз за это утро проявилось живое удивление, когда-то для него означавшее потрясение.

— И кстати, у меня еще к вам есть весточка от отца, — добил Глеба пришелец. — Он полгода разыскивает вас: недавно мне удалось наладить с ним связь и немного успокоить.

На Глеба это произвело впечатление, какое могло бы произвести сообщение о помиловании на субъекта, еще до выстрела обморочно стекающего по стене расстрела.

Заметив это, довольный Петенька вернулся к своей папиросе, потрубив, раскурил ее и, побалтывая в воздухе ножками, уселся на краю тумбочки.

Лихорадочно задумавшись, Глеб вспоминал, что Ираду он не видел уже два года. Оказавшись на Физтехе, она чудесным образом обрела там уют и спокойствие — и вскоре стала примечательным и почти родным персонажем общежития его факультета. Легко освоившись с новой жизнью, Ирада устроилась на работу в институтском буфете. До Глеба доходили слухи, что кто-то из студентов, взявшись за ликвидацию ее безграмотности, оказался настолько успешен, что она стала подумывать о поступлении на подготовительные курсы библиотечного факультета Института культуры, что поблизости от Физтеха, на Левобережной. Глебу также вспомнилось, как, несмотря на ее всегдашнюю приветливость и благодарную теплоту, которая излучалась ею при каждой их редкой встрече, он испытывал сладкое щемящее чувство…

Придя наконец в себя, Глеб оживился, встал, прошелся, посмотрел в окно — и заплакал. Потом засмеялся и снова заплакал.

Петенька, сердито глянув, буркнул:

— Это еще к чему?…

Глеб бросился к нему, схватил под мышки и, подняв, как ребенка, над головой, тряхнул:

— Это правда?!

Петенька, морщась в его объятиях и опасаясь своей зажженной папиросы, зашипел:

— Немедленно поставьте меня обратно, вы с ума сошли, я щекотки боюсь… — И когда его требование было выполнено, поспешно поправляя задравшийся на животике свитер, добавил: — Какая мне нужда вас обманывать, если я здесь? Впрочем, можете мне не верить… — он пренебрежительно подмахнул ручкой, — но, когда выберемся отсюда, я вам это припомню.

Глеб не знал куда себя деть. Он то вставал и подходил к двери, то шел в ванную и пил из-под крана воду, то закуривал и тут же бросал папиросу, то пристально взглядывал, искаженно улыбаясь, на Петеньку. Тот заблаговременно предупреждал его своим "Но-но!", прекрасно зная, что взгляд этот означает: еще чуть-чуть — и ему снова придется оказаться в неосторожных объятиях брата.

Глеб понимал — лилипут-Петя сейчас ему все равно ничего больше не расскажет, и все же едва сдерживался от расспросов.

— Простите, — все-таки не выдержал Глеб, — а отцу известно, что со мной произошло?

— Какая разница, — рассердился гость, — известно, не известно, помочь он все равно не может: самим надо выбираться. И пожалуйста, умерьте свое любопытство, оно сейчас, ну честное слово, праздное. Да что за невезуха с вами, то слова живого не вытянешь, а то не знаешь, как уберечься, просто отвратительно как вы несносны!

— Хорошо, — с удовольствием смирился Глеб, которому все это стало напоминать ужасно интересную игру в новую жизнь, — я обещаю…

Петенька недоверчиво кивнул, буркнул: "Ладно, посмотрим" — и попросил еще папиросу. Глеб сам гармошкой смял мундштук, прикурил, но тут послышались за дверью шаги и какое-то позвякивание.

Гость побледнел и, отпав от протягиваемой ему папиросы, нырнул с тумбочки под подушку.

Вошли Фонарев и Петя.

Фонарева у себя Глеб видел за все эти семь месяцев впервые. Позабывший в это утро об их существовании — и вот, вдруг видя сейчас своего главного мучителя, он мертво осел на кровать — да так неловко, что попал прямо на подушку, отчего маленький Петя глухо крякнул.

Это не прошло незамеченным.

Большой Петя подскочил к кровати и проворно вытащил себя-маленького из постели.

Гномик верещал и вырывался.

Фонарев удрученно смотрел, как маленького Петю выносит из комнаты большой, схватив щепотью за ворот свитерка.

Вышвырнув себя и грянув дверью, Петя заглянул в ванную.

— Так вы здесь спичками баловались, ну-ну…

— Как этот негодник попал сюда? — проснулся Вениамин Евгеньевич.

Глеб, сидя с открытым ртом, не нашелся и только, пошевелив челюстью, что-то мыкнул.

Фонарев уставился в слепое окошко.

Тем временем Петя вне себя угловато носился вокруг и, казалось, при этом метал свои поисковые движения. Он перевернул вверх тормашками комнату и опрокинул, увлекшись, тумбочку. Ничего не найдя, чертыхнулся:

— Все спалили, сволочи… — и хрустко швырнул в Глеба уцелевшим рисунком.

— Глеб, собственно, я хотел бы пояснить причину. Нашего столь внезапного вторжения, — вдруг прерывисто очнулся Вениамин Евгеньевич. — Я, конечно, должен был. В самом начале. Но ваш гость. Он отвлек. Суть нашего прихода. Состоит в том, что. Как это не прискорбно. Но мы должны сообщить. Вчера ваш отец решил бросить этот черновик.

И, ставя в конце своего сообщения точку, Фонарев стукнул согнутым пальцем по стеклу.

Глеб посмотрел на Петю.

Тот отвел глаза.

Глава 15 НЕ-ЗРЕНИЕ

"Никогда. Подмосковный дачный июль. Шереметьевская. Гамак. Лужайка.

Небо, березы, их шепот.

Серебряные туши дельфинов, касаток и кашалотов — "боингов", "илов", "ту" — поднимаются друг за другом глотнуть на вершине воздух, — и дом иногда дрожит.

Тридцать в тени. Для теней — это уже горячка.