Нехитрые праздники

Я ускорил Феодора кончину, Я отравил свою сестрицу, Монахиню смиренную… все я!

Вместе с пушкинским царем Борисом пытался Сережа постичь, втиснуть в голову понимание той силы, которая оклеветала, выставила перед людьми не таким, каков есть! И каялся!.. Чувствуя вне всякого понимания, что все равно виноват! Один как есть во всем и виноват!.. Он даже как-то забыл, что Фальин будет ему вторить.

Кто ни умрет, я всех убийца тайный… Я ускорил Феодора кончину, Я отравил…

Андрюша точно ухватил его интонацию, только чуть утрировал, доводил недоумение до радужного идиотизма. И когда раздалось обычное в таких случаях «ха-ха», Сережа обмер, ровно под набежавшей по грудь холодной волной.

Ах! Чувствую: ничто не может Нас среди мирских печалей успокоить… —

обратился он ко всем, как к заблудшим собратьям своим, разделял участь и взывал не мириться, вместе искать избавления от этой бесплодной, изнуряющей душу маеты…

Андрюша вторил на той же проникновенной ноте, с той же доверительностью, но намекая на сексуальность:

Ах! Чувствую: ничто не может Нас среди мирских печалей успокоить…

Сереже показалось, что комнату от хохота передернуло и он из нее выпал. Даже Костя Лапин посмеивался!

Ничто, ничто… едина разве совесть! —

вскричал Сережа яростно, с надсадной верой. Все больше понимая, что никто его не услышит! Невозможно услышать! Потому что сущность его, как пропущенный через призму луч, принимает иную окраску и направление! Сущность его только для того и служит, чтобы быть съеденной! И нет здесь никакого двуединства, а есть одно лишь насмешничанье! У него отнята сущность!

Ничто, ничто… едина разве совесть! Так, здравая, она восторжествует Над злобою, над темной клеветой… —

закрыв глаза, как на последнем издыхании продолжил он. Подкатывали слезы. Сжавшись, не поднимая головы, юркнул меж спиной Фальина и шкафом, устремляясь к выходу. «Тебе плохо?» — успела подняться к нему Олла. «Сейчас я», — ответил Сережа, не глянув. Вышел, прикрыл за собой тихонько дверь и, как был в тонком свитере, со всех ног рванул из общежития! «И рад бежать, да некуда… Ужасно! И рад бежать, да некуда… Ужасно!» — приговаривал он мысленно в такт дыханию недочитанные строки монолога, направляясь в сторону знакомой девятиэтажки.

Дверь открыла сама Эльвина. Он схватил ее за руку и вытянул. Полез целоваться. Она вырвалась. Держал силой, грубо. Тащил наверх, куда-то во тьму, куда за лифт уводила лестница. Лифт загудел. Она перестала сопротивляться и первая скользнула наверх. У Сережи даже захолодало в коленях. На площадке за лифтом стояла кушетка. По тому, как Эльвина в полутьме ее сразу обнаружила, села, Сергей понял, что не с ним одним она здесь бывала. Стал целовать, нащупывать какие-то пуговицы… Каждым своим нетерпеливым движением словно говоря: мне плохо, плохо, ты должна утешить меня, должна, должна…

— Тебе только это от меня и надо… — усмехнулась она слабо.

— Не только…

— А говорил — «я»… Ты такой же, как все. — Удар был точен. Она даже не подозревала, насколько точен.

— Эльвина, не будь такой, — потряс он ее. Тело казалось веревочным.

— Мне все равно… Делай, что хочешь. Если тебе только это…

— Нет, — вскочил он. Сейчас докажет, не такой, как все, не такой! — Не только. Мы с тобой поженимся.

Он почувствовал, как она подобралась.

— Через пять лет, — он хоть был на взводе, но понял, что вышло обидно для нее. А может, ему того и хотелось: чуть наказать, чтоб много о себе не думала, напомнить о дистанции. Наконец, пять-то лет она должна согласиться подождать! Сказал бы он это Люсе!..

— Лучше через восемь, — ответила она.

— Почему через восемь?

— А почему через пять?

— Выучимся.

— А через восемь денег успеем скопить.

— Я серьезно!

— И я серьезно.

— Эльвина! — опять грубо схватил он ее за плечи. Должна же понять она, как ему плохо!

— При чем здесь я, если ты не знаешь, куда деться! — вырвалось у нее. И сдержаннее, но жестко добавила: — Если ты серьезно, уйди сейчас.

Он помедлил. И пошел! Спустился на один этаж, другой… А зачем же уходить-то? Хотела ли она на самом деле, чтоб ушел?.. Остановился. Ее шагов не было слышно. Стал подниматься обратно. Дошел уже до девятого, как она стремительно сбежала навстречу, проскочила мимо и скрылась за шумно щелкнувшей дверью. Он только успел увидеть метнувшийся взгляд да цветастый подол халата.

Можно было еще раз позвонить, вызвать, попробовать все сначала. Но с хлопком двери словно что-то обрубило в его душе. Ничего в ней не осталось, кроме неистребимой жалости к себе. Такой жалости, что аж впору было зарыдать.

Сергей шел в ознобе, мелко перебирая ногами, пьяно всхлипывая. «И рад бежать, да некуда… — преследовали его строки, пронимая чувством затерянности и еще большей к себе жалости. — Ужасно!» Сворачивая, скрежетал о рельсы трамвай. Шумел залитый светом ресторан… И вдруг, до тепла в теле, как просветление, подумалось о Люсе. К ней ему надо! Зачем он и приходил к этой… К той надо! Если бы знал, где она живет, к ней сразу и пошел. Только где она живет? Он же не знает, где она живет! Хоть вой теперь… Не знает!

Но отказываться от своих помыслов Сергей не умел — только дай цель! До смерти захотелось увидеть Люсю! Потому что ему одному… невмочь ему, такое чувство, будто руками и зубами хватается за пустоту! Не знает, перестал понимать — какой он, когда один! Потерялся! Человека нужно рядом близкого, пусть все будут против, но чтоб хоть один — понимал, любил, сострадал! Хоть бы одному ты был необходим — как воздух, как жизнь!

Сергей мысленно прикинул: адрес Люси может быть у той женщины-инвалидки, к которой ходили вместе на днях… Но где живет эта женщина, Сергей уже помнил смутно — шел тогда, не присматривался, другим был занят. Да и вряд ли у нее адрес… На Архангельскую, 13 надо срочно! В тот особняк с запущенным приусадебным участком, куда привела его Люся год назад, в котором: обитают люди, сумевшие отстраниться от вечной тряски за существование, сохранить, как думалось теперь, души от перетирания общественной жизнью! Причем, не выставляют этого своего отстранения, не противопоставляют себя большинству — пусть каждый развивается как хочет! Всеприемлемость! Даже огород не засаживают, чтоб земля на участке могла родить то, что ей хочется. Пусть Мастер и назвал их инертными, — Сергей как-то уговорил его сходить вместе в этот дом, — с такими, мол, небезынтересно пообщаться, но погрузиться в их жизнь — то же самое, что начать курить гашиш. Ничто так не затягивает, как безделье! Собственно, после его слов Сергей и перестал бывать на Архангельской, хотя и вспоминал часто, тянуло.

Теперь же захотелось побывать в этом доме не меньше, чем увидеть Люсю. Пусть отчасти Мастер и прав: Сергей при всем желании в глубине души никак не мог смириться с заросшим крапивой и полынью огородом, руки так и чесались вскопать. Но это, наконец, никому не мешает, люди живут, радуя себя и друг друга. Друг для друга и живут! А Мастер вот уехал — и дела ему до него, Сергея, никакого. Он ведь писал, получил открытку в ответ, мол, учитесь, при первой возможности постараюсь помочь… Чему помочь?..

Поймут, примут, никакой платы с его души не потребовав! Отправился на такси, дотрачивая остатки занятых на билет домой денег. По дороге подсел попутчик, невысокий, упитанный дядька. Стал ухать тяжелым смехом и произносить, любуясь, одну и ту же фразу:

— Было бы здоровье, остальное купим!

У Сергея все там, внутри него, зудело, так и хотелось заткнуть эту, как ему виделось, самодовольнейшую глотку! Но терпел. Долго терпел. Потом все-таки выговорил с заднего сиденья как можно сдержаннее: