Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Шествие остановилось перед мастерской.

— По предопределению судьбы, — начал главный молла, — ты, мастер Юсиф…

Очнись, Юсиф, это же говорит тебе главный молла!

И начались чудеса.

Будто Юсиф в Лондоне, в театре, и появляется белотелый красавец Теймурлан!.. Сняв с Юсифа поношенное платье ремесленника, слуги надели на него богатое царское облачение. Главный конюший подвел коня, Юсиф сел, и процессия торжественно направилась во дворец. Тронный зал, молитва моллы, почтительное ожидание знати.

И наконец корона — впору, чему немало подивился главный молла.

И опоясали мечом, осыпанным бриллиантами.

Дружные несмолкаемые крики, торжественный гимн, взмыла сигнальная ракета, и тотчас за городом раздались раскаты пушечных выстрелов.

Хотя после Хафиза и Саади персидская поэзия пришла в упадок, но нашелся поэт, «царь поэтов» Сируш, который переиначил недавно сочиненную в честь Шах-Аббаеа оду и прославил редкие достоинства нового шаха, тем более что Аббас и Юсиф — двусложные.

А потом придворные удалились.

Но не все.

— А кто вы?

— Мы евнухи шахского гарема, я старший, а это мои помощники.

— Удалитесь все, а ты оставайся! — Для главного евнуха Мюбарека нет, наверное, тайн. — По твоему лицу я вижу, что ты хороший человек, объясни мне, что это значит?.. Ах звезды!.. — «Вот дураки! Ну и ну! И кто нами правил?!»

В Юсифе заговорил голод: ведь ничего не ел!

— Я покажу вам дворец, пока будут готовить ужин. Какие покои!.. А вот и комнаты гарема… И вдруг — живая душа!

— А это кто?

Удивился и Мюбарек, застав здесь Сальми-хатун: разве не дал ей Шах-Аббас разводную грамоту? Но успел шепнуть на ухо Юсифу: «Сальми-хатун, любимая жена Шах-Аббаса! Должна была покинуть дворец, ведь развелась с ним!»

Сальми-хатун встала и, повернув красивую голову к Юсифу, гордо посмотрела на нового шаха. На миг в ее взгляде Юсиф уловил: хочешь — оставь, и я буду верна тебе, а хочешь — прогони!

— Можно прогнать, — робко предложил Мюбарек.

А Юсиф залюбовался ею: не гнать же женщину, если сна привыкла жить здесь?

Что бы он ни делал в этот день, перед глазами возникала картина: коврами устланная комната, а посреди — гордо глядящая на него молодая женщина. «Я рождена для шахов и остаюсь в гареме нового шаха», — сказала она Мюбареку, чтобы тот передал Юсифу.

А вскоре Мюбарек, войдя к шаху, низко поклонится и попросит на миг отлучиться от государственных дел; он привел моллу, чтобы тот — неудобно ведь, посторонняя женщина живет во дворце! — закрепил брачный договор между Юсифом и Сальми-хатун… «Евнух прав: неудобно!..»

— А где хранятся наряды жен? — вспомнил Юсиф про жену.

Хранитель привел к сундукам: какие кашемировые шали, шелка, платья из дорогой парчи!.. И очень маленькие сундуки — диадемы из самоцветов, бриллиантовые серьги, дорогие кольца, ожерелья из жемчугов!.. И он выбрал для жены и трех своих дочерей платья, диадемы, кольца, ожерелья… Сыновьям послать было нечего.

— Отвезите жене и скажите, чтоб обо мне не беспокоилась.

— Она могла бы переселиться сюда, мой шах.

— Нет, не надо!

В золотых подсвечниках на роскошном столе горели свечи. Юсиф отломил лишь ножку фазана, а до иного и не дотронулся: и осетрина, и икра, и гора плова, — каких только яств там не было!

— Это тоже ко мне домой!

Подали кофе, потом кальян, «хороша шахская доля!» Клонило ко сну. Приказал начальнику охраны расставить стражу в том же порядке, как раньше, пошел в свою опочивальню. Но прежде спросил:

— А как Сальми-хатун? — Мол, не забыли накормить?

— Сыта. И довольна.

Всю ночь ворочался в постели. «А ведь Сальми-хатун рядом!» — шепнул, это уж точно, дьявол. Но ему было невдомек, что Юсифа одолевают иные думы: «Если это сон, то лучше не спать, если явь, то что делать завтра?»

А утром чуть свет ему объявили о приезде послов из Москвы, от царя Федора Иоанновича. Соскочил с трона, главный евнух аж отпрянул от неожиданности, приоткрыл дверь и увидел чужестранцев. И те по короне догадались и были изумлены. «Приму после полудня!» — сказал шах через главного евнуха, а те, это были князь Борятинский, дворянин Чичерин и дьяк Тюхин, оскорбились и, выразив шаху через толмача неудовольствие («И ты думаешь, — это Кайтмазов, — я пропущу? Чтоб только что прибывший наместник Барятинский…» «Но у меня не «Ба», а «Бо»!), покинули дворец. Каким-то неутраченным восточным чутьем толмач-татарин уловил, что это именно евнух вел с ними переговоры, но промолчал, дабы не сердить князя Борятинского.

Вскоре во дворец прискакал Ази-Хосров и, подавляя в душе страх перед троном, мягко упрекнул Юсиф-шаха, что с послами из Москвы так обращаться нельзя, и рассказал о своих переговорах с русским падишахом.

— Твой падишах и твой Шах-Аббас кровопийцы! — заметил растерянному Ази-Хосрову шах. — И затевали вы подлое дело, и ты, и твой шах, и царь московский!

И Юсиф велел позвать того, кто одет проще, это был дьяк Тюхин, и толмача.

— Новое оскорбление! — хотел возразить Ази-Хосров, но сдержался.

Юсиф говорил с толмачом и по-арабски, и на фарси, и па их татарском, и по-тюркски, и по-турецки, увлекся языковыми сходствами и расхождениями, Ази-Хосров злился, а Юсиф посмеивался. Толмач порой забывал, что перед ним шах, а дьяк Тюхин был восхищен образованностью Шах-Аббаса. «Шах-Юсиф!» — поправил его толмач и стал что-то говорить на их языке быстро-быстро, от чего лицо Тюхина то краснело, то бледнело: «Ну и дела! Отрекся добровольно!.. В пользу седельника!.. Такого сроду еще не бывало, а у них не мыслимо даже!..»

А князь, кому доверяли и царь, и Годунов, вскоре, от удивления, возможно, и помер в Персии, а Чичерин… «Помилуйте, — негодовали в Москве, — вы же дворянин! Как могли поверить бредням дьяка?!» А толмачу определили вывих ума и со службы прогнали.

От даров Юсиф-шах хотел было отказаться, да раздумал, взял меха, вспомнив почему-то Сальми-хатун. Тюхин вдруг перестал улыбаться и сказал о целях посольства. При этом дьяк слово в слово изложил грамоту, присланную царем; она хранилась у князя, и только ему велено было вручить лично шаху: