Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
А потом докладная записка начальнику дипломатического управления канцелярии наместника Лелли, просьба послать свой проект улучшенного арабского алфавита правительству Ирана и в Турецкий диван. Ускорить непременно процесс образования народа.
Новые люди, новые имена, письма, прошения, записки Крузенштерну, влиятельному Аскерхан-беку (мало ему хана, еще и бек!), переводчику при русском консульстве в Тавризе, даже продавцу шелковыми платками, — маленький человек, но вхож во дворец! и мучтеиду, очень тот расспрашивал о беглом главе мусульман-шиитов Феттахе, а алфавит для просвещения народа — лишь повод, чтоб выведать о беглом.
И Бутеневу, главе посольства в Константинополе, может, он поможет? И еще, и еще письма, экземпляры проекта: «Надеюсь, что мое истинное желание добра
О! Гусейн-хан!.. А вы, оказывается, мастер интриг!
— Это политика, а не интриги! — как-то сказал Гусейн-хан Фатали. — И вы не станете отрицать, что моя верность престолу шахиншаха…
— Да, да, а как же? И исламизму, вы часто это говорили!..
— А раз так…
— То дозволены все средства, да?
Фатали пишет и пишет: и в шахиншахский меджлис, и в высокий диван Блистательной Порты: «…единственная моя корысть — грамотность мусульманского народа»; а в Порте этого слова и не знают, а шах впервые слышит! И новые экземпляры проекта — в институты по изучению восточных языков, в Петербург, Париж, Лондон.
И зреет идея: поехать самому; уже взрослый брат Тубу Мустафа, моложе Фатали на много лет, не напишешь же как есть: родственник, мол, знает много языков, может заменить в случае командировки, — надо непременно поехать в Стамбул!
Мирза Казембек — известный востоковед, с чьим мнением считаются в столице, принял христианство (католицизм!.. еще в далекой юности, в Астрахани, — такая радость шотландским миссионерам: поколебали веру Казембека). И Фатали пишет ему: много слышал о вас, я написал и посылаю вам несколько пьес в стиле европейцев из жизни мусульман — земляков, может, скажете, дерзкая идея, но ведь кто-то должен начать первым!.. посылаю и повесть, на родном еще не публиковалась, — непременно узнать мнение об алфавите!
«Мсье Тимофеев, вы исполняете в Турции ту же должность, что и я в Тифлисе, узнайте, как там в Диване с моим проектом?» И ему — книгу комедий на русском, «увы, не на родном тюркском!..»
«Конечно, я не доживу до того времени, когда мой алфавит, это революция в мире Востока! победит, но что это будет так, я не сомневаюсь!» — писал Фатали академику Дорну. И окрыляющий ответ Дорна: идея встретила поддержку.
А вокруг комедий и особенно повести — недовольства. Началось с того, что каждый раз, проезжая через Шайтан-базар, мимо лавок, Фатали стал замечать колкие взгляды; а один лавочник, краснобородый от хны Мешади, прежде Фатали его не замечал, стал резко вскакивать с места, отчего конь однажды чуть седока не сбросил. Низко кланяется, почтение, а во взгляде Дерзость: «А мы твоего коня и вспугнем!..» И, вскакивая с мягкого сиденья, — всем телом наружу: «Здрасте! мол, я твой герой и вам мое почтение!» И хихикает, обнажая золотые зубы, дороже головы. «Что ж ты, Фатали, измываешься над своим народом?!» Шустрый такой лавочник, другие побаиваются Фатали, а этот — не очень-то, хотя и Мундир… «Разве армяне о себе так напишут? А грузины? — это он вслед Мундиру, неужто и он, с той поры, как началось, иногда лишь Мундир и видит? — Ты посмотри: ни один слова дурного о своих не скажет. А русские разве над собой… Гоголь?! А ты попробуй попроси, чтоб перевести разрешили». Будто не Фатали, а он, этот лавочник, якшается с Кайтмазовым!
А Кайтмазов, узнав о намерении Фатали, сочинил — служба прежде всего — секретное донесение Никитичу, прося разрешения отказать Фатали: «…чисто с цензурной точки зрения, конечно, и речи быть не может о каких-либо препятствиях к изданию какого бы то ни было перевода «Ревизора». Но в данном случае нельзя не обратить внимания… наша жизнь представляет очень неприглядную картину, горькую для нас… для какого-нибудь татарина она дает не только пищу, но и побуждение к появлению и без того враяадебности… под личиною почтения едва ли не кроется злорадный предлог к осмеянию».
— А «Горе от ума»? Мы с вами вчера ходили на спектакль, ой как вы переживали!.. «Вот бы нам на Востоке, — сказали вы. — Ну, что толку в переводе? Где вы его поставите?..» А ведь правда — где? «Сунешься, — думает Кайтмазов, — а я на тебя новое секретное!..»
Что ж
ты выставляешь нас на посмешище? Из любви? Ничего себе любовь… А в нашем народе столько доброго! И почитание старших, и терпение, и послушание властям. Уж кому-кому, а не мне об этом тебе, наместническому чину.Наконец-то! Прибыл из южной державы высокопоставленный муж по пути в Европу, Абдуррасул-хан, остановился у консула Али-хана, через которого Фатали посылал свой проект. Пригласили Фатали.
— Как насчет моих идей? О реформе алфавита и просвещении народа.
Лицо у того вытянулось: — А я впервые слышу!
— Да как же?
— Я не получал! — а в глазах ложь. — Не будете ли так любезны прийти и почитать? Очень вас прошу!..
«Может, и впрямь затерялось», — думает Фатали. Пошел к нему вечером, а перед послом бутылка водки и рюмки, Фатали отказался, а тот слушает его и рюмку за рюмкой пьет и закусывает. Хмель ударил в голову, ведь непривычно, только-только к водке приобщается. Глаза осоловелые, как у барана, а тут вдруг заявляется слуга: «Абдуррасул-хана зовут»; прямо обращаться — непочтительность. Он тотчас вскакивает и бежит. «Проститутку к нему привели!»
Через полчаса заявляется расстроенный. «На чем вы остановились? Я вас слушаю». И консул с ним. Сладкохихикающее лицо, ни тени стыда! «Я стану читать тому, чья душа светла, а голова ясна! А у вас ни то ни другое и душа трепещет от встречи с проституткой!» Консул тут же на помощь к хану: «Не сердитесь! Вы правы, уж простите, в другой раз прочтете!»
Да, тут не до просвещения народа. Надо непременно самому поехать в Стамбул…
Фатали обратился с просьбой о поездке в Турцию для обсуждения в Академии наук Оттоманской Порты проекта алфавита и сочинений.
— Вас, царского чиновника, в Турцию? Да как можно? — у Никитича лицо ничем не примечательное, такого в любой канцелярии встретить можно, никаких особых примет.
О, Никитич!
У него обширное, шутя говорит он, и то не вслух, ханство, а речь о досье, и ни одна душа в них не обойдена — ни живая, ни мертвая, и на Фатали тоже копится.
И о настроениях мусульманского населения, это досье пятое, с него — параллельно с Ладожским! — Никитич начинал; и о выезде из Турции эмиссаров с секретными поручениями, и о переселении русско-подданных мусульман в Турцию; и о выдаче иностранными государствами русских преступников; с год, как передали Никитичу после Ладожского досье второе — сначала временно, а потом насовсем: донесения о волнениях среди населения Закавказья и Дагестана; и тут же, рядом, сведения о приведении в повиновение непокорных народностей и племен.
Для Никитича папки эти как живые — царские рескрипты и отношения министров к наместнику о проведении рекомендованной ими политики при управлении вверенным краем, указы правительствующего сената; и рядом — пухлые, в гладких переплетах, прохладных и крепких, папки: об отдаче в солдаты крестьян за преступления, ссылке горцев в Сибирь, выселении евреев из Грузии; и переписка о контрабандном провозе пороха турецкими жителями и торговле горскими невольницами, — преемник почему-то завел на них одну папку, а у Никитича руки не доходят, чтоб развести порох и невольниц; закроют Никитичу глаза, играя с ним в его любимую игру жмурки, он без труда отыщет досье одна тысяча сто пять — о наблюдении за иностранцами, приезжающими в Россию, не всю, конечно, а в пределах подчиненного Никитичу края, и хотите верьте, хотите нет — достанет из досье семнадцатого, благо оно рядом, но разве догадается кто? постановление о высылке из Петербурга студентов-кавказцев на родину за участие в студенческих «буйствах и волнениях», тех самых, кем ты восторгался, Фатали! Неразлучные друзья Илья Чавчавадзе и Акакий Церетели. И еще один листок, по-грузински. «Вы что же, Никитич, и грузинский изучили?» — «А то как же!»; листок, рукой Ильи, очень ценный автограф, но как он попал к Никитичу? Но это в плюс бунтарю-студенту: «Видите, я объективен!.. Я перевел эту за^ пись так: «Грузия обрела под сенью России покой. Эти вечные войны. Этот великий страх перед неумолимыми врагами. Разорения и опустошения. Эта распятая на кресте Грузия!.. Отныне все! Отныне конец!..» — «А ведь прекрасно перевели, Никитич!..»