Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты

Комендант поднял папку к глазам.

— Читатель, — сказал он. — Стихи, видно, читает.

Хлебоедов ударил по столу ладонью.

— Я тебе не говорю, что я глухой, — сказал он. — Что он читает, это я слышал. Читает и пусть читает в свободное от работы время. Специальность, говорю, работает где, кем!

— Его специальность — читать поэзию, — сказал я. — Он специализируется по амфибрахию.

Хлебоедов посмотрел на меня с подозрением.

— Нет, — сказал он. — Амфибрахий — это я понимаю. Амфибрахий там… то, се… Я что хочу понять? Я хочу понять, за что ему зарплату плотят.

— Ну, у них зарплаты как таковой нет, — сказал я.

— А! — обрадовался Хлебоедов. — Безработный! — Но тут же опять насторожился. — Да нет, не получается! Концы с концами у вас не сходятся, товарищ консультант. Зарплаты нет, а отпуск есть! Что-то вы тут крутите. Изворачиваетесь тут что-то…

— Грррм, — произнес Лавр Федотович. — Имеется вопрос к докладчику. Профессия дела номер семьдесят два.

Комендант снова поднял папку к глазам и прочитал:

— Читатель поэзии, амфибрахист.

— Место работы в настоящее время, — сказал Лавр Федотович.

— Пребывает в краткосрочном отпуске.

Лавр Федотович, не поворачивая головы, перекатил взгляд в сторону Хлебоедова.

— Имеются еще вопросы к докладчику? — осведомился он. Хлебоедов тоскливо заерзал. Простым глазом было видно, как высокая доблесть солидарности с мнением начальства бьется в нем грудь в грудь с не менее высоким чувством гражданского долга. Наконец гражданский долг победил, хотя и с заметным для себя ущербом.

— Что я должен сказать, Лавр Федотович, — залебезил Хлебоедов. — Ведь вот что я должен сказать. Амфибрахист — это вполне понятно. Амфибрахий там, то, се… И насчет поэзии все четко… Пушкин там, Михалков, Корнейчук… А вот читатель… Нет же в номенклатуре такой профессии! И понятно, что нет. А то как это? Я, значит, стишки почитываю, а мне за это блага, мне за это отпуск… Вот что я должен уяснить.

Лавр Федотович взял бинокль и посмотрел на меня.

— Заслушаем мнение консультанта, — объявил он.

Я сказал:

— У них там масса поэтов. Все пишут стихи, и каждый поэт желает иметь своего читателя. Читатель же — существо неорганизованное, он этой простой вещи не понимает. Хорошие стихи он читает и даже заучивает наизусть, а плохие знать не желает. Создается ситуация несправедливости, ситуация неравенства, а поскольку жители там очень деликатные и стремятся, чтобы всем было хорошо, создана специальная профессия — читателя. Одни специализируются по ямбу, другие — по хорею, Константин вот наш — узкий специалист по амфибрахию и осваивает сейчас александрийский стих, приобретает вторую специальность. Цех этот, естественно, вредный, и им полагается не только усиленное питание, но и частые кратковременные отпуска.

— Это я все понимаю! — проникновенно вскричал Хлебоедов. — Ямбы там, александриты… Я одного не понимаю. За что ж ему деньги плотят? Ну, сидит он, ну, читает. Вредно, знаю. Но чтение — дело тихое, внутреннее. Как ты его проверишь, читает он или кемарит, сачок? Я помню, заведовал я отделом в инспекции по карантину и защите растений, так у меня попался один… Сидит на заседании и вроде бы слушает и даже записывает что-то в блокноте, а на деле — спит, прощелыга! Сейчас по конторам многие навострились спать с открытыми глазами. Так вот я и не понимаю: наш-то как? Может, врет? Не должно же быть такой профессии, чтобы контроль был невозможен — работает человек или, наоборот, спит?

— Это все не так просто, — сказал я. — Он не только читает. Порядок у них там такой: вот он специалист по амфибрахию. Это значит, что все стихи, написанные этим размером, пересылаются ему. Он должен все их прочесть, понять, найти в них источник высокого наслаждения, полюбить их и, естественно, обнаружить какие-нибудь недостатки. Об этих всех своих чувствах и размышлениях он обязан регулярно писать авторам и выступать на творческих вечерах этих авторов и на читательских конференциях. Это очень, очень тяжелая профессия, — заключил я. — Наш Константин — настоящий герой труда.

— Да, — сказал Хлебоедов. — Теперь я все понимаю. Полезная профессия. И система мне нравится. Хорошая система, справедливая.

— Продолжайте докладывать, товарищ Зубо, — сказал Лавр Федотович.

— Пункт девятый. Был ли за границей: был. В связи с неисправностью двигателя четыре часа находился на острове Рапа-Нуи.

Фарфуркис что-то неразборчиво пискнул, и Хлебоедов тотчас подхватил:

— Это чья же нынче территория?

— Территория Чили, — сказал я.

— Чили, Чили… — забормотал Хлебоедов, тревожно поглядывая на Лавра Федотовича. Лавр Федотович хладнокровно курил. — Ну, Чили — ладно. [60] И четыре часа только… Ладно. Что там дальше?

60

Да, в то время Чили — это было не актуально. Альенде стал президентом в 1970, а переворот Пиночета был в 1973.— В. Д.

— Протестую… — с безумной храбростью пролепетал Фарфуркис, но комендант уже читал дальше:

— Пункт десятый. Краткая сущность необычности: разумное существо из иной планетной системы, пилот космического корабля типа «летающее блюдце»… — Лавр Федотович невозмутимо курил, Хлебоедов, поглядывая на него, одобрительно кивал, и комендант стал читать дальше: — Пункт одиннадцатый: данные о ближайших родственниках. Тут большой список, — сказал он.

— Читайте, читайте, — сказал Хлебоедов.

— Семьсот девяносто три лица, — предупредил комендант.

— Ты не теряйте время, — посоветовал Хлебоедов. — И не пререкайтесь. Твое дело читать, вот и читайте. И разборчиво.

Комендант вздохнул и начал:

— Родители: А, Бе, Be, Ге, Де, Е, Ё, Же, Зе…

— Ты это чего? Ты постой… — сказал Хлебоедов, от изумления утратив дар вежливости. — Ты что, в школе? Мы тебе что, дети?

— Как написано, так и читаю, — злобно сказал комендант и продолжал: — И, Й, Ке, Ле, Me, Не…

— Грррм, — произнес Лавр Федотович. — Имеется вопрос к докладчику. Отец дела номер семьдесят два. Фамилия, имя, отчество.

— Одну минутку, — вмешался я. — У Константина девяносто четыре родителя пяти различных полов, девяносто шесть собрачников четырех различных полов, двести семь детей пяти различных полов и триста девяносто шесть соутробцев пяти различных полов.

Эффект моего сообщения превзошел все ожидания. Лавр Федотович в замешательстве взял бинокль и поднес его ко рту. Хлебоедов беспрерывно облизывался. Фарфуркис бешено листал записную книжку. Я готовился к генеральному сражению, я углублял траншеи до полного профиля, минировал танкоопасные направления, оборудовал отсечные позиции. Погреба ломились от боеприпасов, артиллеристы застыли у орудий, пехоте было выдано по чарке водки. Тишина тянулась, набухала грозой, насыщалась электричеством, и моя рука уже легла на телефонную трубку — я готов был скомандовать упреждающий атомный удар, однако все это ожидание рева, грохота, лязга окончилось пшиком. Хлебоедов вдруг осклабился, наклонился к уху Лавра Федотовича и принялся что-то нашептывать ему, бегая замаслившимися глазками. Лавр Федотович опустил обслюненный бинокль, прикрылся ладонью и произнес дрогнувшим голосом: