Неизвестный Алексеев. Том 4. Послекнижие
Шрифт:
– Тогда ещё непьющий… ну, Эрька Шмит, с бразильскою балериною заявился, и пьющий… да, да, и смуглянка-бразильянка наклюкалась, как возлюбленные, обнялись втроём и уснули на диване, уместились, потом к ним и Женька Линсбахов захотел четвёртым пристроиться, хотя пузо у него, как на девятом месяце… у Лучанского табак кончился, ты ему своего отсыпал, душистого-душистого, но мимо кисета, а Сашке Житинскому взбрело на ум купить у тебя картину, вы торговались долго, ты не уступал… – и как каждый год у Соснина текли аллергические потоки из ноздрей, глаз… тополиные пушинки залетали из ночи в пепельно-сиреневое окно, глуховато потрескивала пластинка с далёким-далёким звонким голоском Вяльцевой.
– Тогда и Голявкин с Грачёвым поцапались, выясняли, кто гениальнее, Грачёв чуть с подоконника во двор не вывалился.
– Это вспышки памяти, дорогие для нас, но – вспышки на краю ночи, после неё мы уже не проснёмся! Ночь близится, она – бесконечная. Слабый световой след нашего поколения угаснет…
Всё дым, всё развеется?
– Грустить не надо, всякое поколение – потерянное.
Нас ждёт отрада? – Соснину привиделся Франя Флакс, тяжело облокотившийся на материнский рояль.
– Привет! – с кофе, двумя пирожками на тарелке, которую держал в вытянутой руке, подгребал Головчинер; едва услышал про «след», память, утрамбованная цитатами, услужливо предложила поэтическое лекарство от скорби:
А может, лучшая победаНад временем и тяготеньем —Пройти, чтоб не оставить следа,Пройти, чтоб не оставить тени…Лекарство не врачевало, Геночка, похоже, не на шутку страдал. – Это, Даниил Бенедиктович, лишь зарифмованное заклинание, – сказал он.
– И у Лохвицкой заклинание? – не сдавался упрямец-Головчинер, поглаживая ямку на подбородке, —
Прекрасна только жертва неизвестная:Как тень хочу пройти.– О, она хоть тенью хочет пройти… у поэтов второго ряда особенно велик соблазн громко заявить, что виноград зелен, – криво улыбнулся Бухтин.
– Геночка, я правильно понимаю, что не смерть страшна, а забвение? – Шанский, кажется, угодил в болевую точку.
Гена молчал… застигнутый врасплох, не мог скрыть смущения; наконец, вымолвил. – Я вообще-то тоже писал об этом; и – по совпадению – как раз в связи с Лохвицкой.
Достал из папки листок.
Креста уже нет,сохранилось лишь его основание.Поднатужившись,отодвигаю камень,заглядываю в дыру склепа,здороваюсь,подаю руку,и Мирра Лохвицкаялегко выскакивает из могилы.– Пройдёмтесь по Невскому, —говорит она, —давненько не была на Невском!Да вы не бойтесь, —говорит она, —меня никто не узнает,я совершенно забыта.– А как ощущается забвение? —спрашиваю я.– О, прекрасно! —отвечает она. —Никакого шума,никакой беготни,полный покой!Я беру Лохвицкую под руку,и мы идём с нею по Невскому.Ей тридцать пять,а мне сорок,но у меня ещё всё впереди.– Да вы не горюйте! —говорит она. —Всё это не так страшно.Было тихо-тихо, потом зафыркала кофеварка.
– А что лучше, ранний успех? Как у той же Лохвицкой?
– Ну да, чтобы сразу умереть, на гребне успеха. Или, если смерть не берёт, потом всю жизнь почивать-погибать на сопревших лаврах? – перебирал варианты Шанский.
Геннадий Иванович молчал; только морщился раздражённо – Лейн чересчур уж громко затрубил свою раскатистую поэму.
– Но что же, что толкает, заставляет?
– Художественный инстинкт заставляет карабкаться, карабкаться на вершину.
– И как? Удаётся её достичь?
– Изредка.
– Почему же?
– Смерть обычно ближе, чем вершина.
Александр Товбин
Из романа «Приключения сомнамбулы»
«увидавший меня…»
Тоскуя по недостижимому
Чаша
Апостол духа
Бывает час