Неизвестный Гитлер
Шрифт:
Все это явно роднит фюрера с обожаемым им Ницше. Тот сам называл себя лишь мундштуком нечеловеческих сил. Диавол дунул в свою трубу, и прогремело: «Бог умер!»
Философ страдал беснованием в течение двадцати лет. Этим периодом датируются его основные произведения. Почти все они созданы путем автописьма. «Заратустра овладел мною» — так называл он свое состояние. Ницше, не без нелепой гордости, описывал эту «творческую одержимость»:
«Имеет ли кто-нибудь в конце девятнадцатого столетия ясное представление о том, что поэты сильных эпох называли вдохновением? Если нет, то я это опишу. — Действительно, при самом ничтожном остатке суеверия в душе почти невозможно отказаться от представления, что являешься только воплощением, только мундштуком, только посредником сверхмощных сил. Понятие откровения, в том смысле, что внезапно, с невыразимой достоверностью
Этого «гения» не смущало элементарное противоречие. С одной стороны: «свобода воли», «сверхчеловек», а с другой — довольно жалкие: «у меня никогда не было выбора», «с необходимостью», «вынужденное»… Мундштук пригоден лишь тогда, когда он полый внутри. Когда полностью подавлена собственная воля.
В таком состоянии почти всегда несчастный получает антихристианские по своей сути диктовки. В 1937 году в Германии был издан «Трактат по истории германского духа», в котором сочувственно писалось: «Обоснование христианской морали — религиозный индивидуализм, постоянное чувство вины, кротость, идея спасения души — все это чуждо Ницше».
Сам Гитлер счел нужным приехать в архив Ницше в Веймаре и сфотографироваться рядом с бюстом философа. Его сестра Элизабет Фёрстер-Ницше встречала фюрера восторженно. Она заявила, что он «производил впечатление фигуры скорее религиозной, чем политической».
Цвейг писал о Ницше весьма выразительно: «Давно уже вздрагивает его рука (с тех пор как она пишет под диктовку высших сил, а не человеческого разума), подписывая письма именем «Фридрих Ницше»: ничтожный сын наумбургского пастора — подсказывает ему смутное чувство — это уже давно не он, — переживающий неимоверное, существо, которому нет еще имени, колосс чувства, новый мученик человечества. И только символическими знаками — «Чудовище», «Распятый», «Антихрист», «Дионис» — подписывает он письма — свои последние послания, — с того мгновения, как он постиг, что он и высшие силы — одно, что он — уже не человек, а сила и миссия… «Я не человек, я динамит». «Я — мировое событие, которое делит историю человечества на две части», — гремит его гордыня, потрясая окружающую его пустоту…»
Бог умер только в сердце Ницше и ему подобных. А без Христа, как писал святитель Иустин Попович, мир — это «большой космический сумасшедший дом». Злыми санитарами в нем служат демоны.
Всякий революционер это вообще, как правило, — псих. Об этом и Раковский говорил, и психиатры догадывались. Еще в конце XIX века писали о «политическом и реформаторском расстройстве». Да, существует такая мания. В разрушении христианских империй она сыграла не последнюю роль.
«Это болезнь, — утверждал профессор Рихард фон Крафт-Эббинг, — инкубационный период ее долгий, зачастую он начинается в детстве» [33]. Нельзя не согласиться и с таким мнением: «Большинство русских «борцов с царизмом» были таковы, что становится вообще непонятно, что им было нужнее всего — хороший психиатр или попросту дешевый публичный дом» [3].
Кстати, «нежный возраст» реформатора искусства и неудачливого революционера Вагнера полон мистическими переживаниями. «С самого раннего детства, — пишет Вагнер, — все необъяснимое, таинственное производило на меня чрезвычайное действие. Припоминаю, что даже неодушевленные предметы, как мебель, нередко пугали меня: если я долго оставался один в комнате и сосредотачивал на них внимание, то начинал вдруг кричать от страха, так как мне начинало казаться, что эти предметы оживают»…
Было бы смешно наклеить на подобное переживание какой-нибудь латинский психиатрический термин и на этом успокоиться. В этих состояниях кроется вся мгла и бездна будущих вагнеровских «откровений».
Шпенглер справедливо писал: Вагнер никогда не увлечет здоровую
натуру, он для городских мозгляков. О болезненности творчества композитора свидетельствовал и Ницше: «Вагнер был революционером, он бежал от немцев… У артиста нет в Европе отечества, кроме Парижа; деликатность всех пяти чувств в искусстве, которую предполагает искусство Вагнера, чутье нюансов, психологическую болезненность, — все это находят только в Париже».Большую часть своей музыки Вагнер слышал галлюцинативно
А вот еще характерные воспоминания Вагнера: «Не было ни одной ночи, до конца моего детства, чтобы я не проснулся от какого-то сна с привидениями с ужасным криком, который никогда не прекращался до тех пор, пока меня не успокаивал человеческий голос».
Все это очень похоже на признаки душевной болезни. А ведь подобные состояния могут быть индуцированы вовне — в зависимости от таланта их носителя. Недаром Вагнер относился к типу творцов-визионеров. Большую часть своей музыки он слышал галлюцинативно…
Макс Нордау писал: «В одном Рихарде Вагнере соединено более психопатических элементов, чем во всех остальных, вместе взятых, выродившихся субъектах, которых мы до сих пор изучали. Признаки вырождения у него так ясно выражены, что становится страшно за человека. Мания преследования, горделивое помешательство, мистицизм, туманная любовь к человечеству, анархизм, страсть к протесту и противоречию, графомания, бессвязность, непоследовательность, склонность к глупым остротам, эротомания, религиозный бред — всем этим проникнуто его писание, стремления и душевное состояние».
Карл Юнг: «Во мне сидел демон…»
П. И. Чайковский называл оперы Вагнера четырехчасовой симфонией, богатой яркими оркестровыми красками, но бедной ясно и просто изложенными мыслями. Порой лишь замечательная музыка драпирует не только, по словам Чайковского, «немецкую ходульность» сочиненного Вагнером сюжета, но и его, мягко говоря, странности. Возьмем пример из «Парсифаля». Какова судьба «благословенного» героя Титуреля, который сподобился того, что ангелы спустили ему с неба Чашу Грааля? Благодаря «милосердию Спасителя», он продолжает жить едва ли не вечно. Но в… могиле. «В гробу я продолжаю жить, благодаря Христу», — радостно восклицает он и настойчиво требует, чтобы ему показывали Грааль и этим продолжали его земное существование».
Нордау обращает внимание на истеричность Вагнера, которая как бы вошла в резонанс с истеричностью немецких масс, порожденной войной 1870 года. (Казалось бы, странно, но факт: эйфория победы была как-то связана в Германии и со взрывом самоубийств.) Но в таком же, даже намного худшем состоянии немцы находились и после Первой мировой, во время Гитлера.
Нацисты были харизматической партией, иначе говоря, группой индуцированных своим лидером людей. Не случайно, что они не замечали странностей Вагнера, сумасшествия Ницше. А как было написано главное произведение столь уважаемого Гитлером Хьюстона Чемберлена! «Возвращаясь из очередного путешествия по Италии в 1896 году Чемберлен неожиданно сходит с поезда в Гардоне и, закрывшись в номере гостиницы, в течение восьми дней не покидал его, углубившись в изучение биологии. В этот момент, по словам Чемберлена, у него были частые галлюцинации, в которых к нему являлись демоны, побуждавшие его к написанию новых работ и открывшие для него важнейшую проблему: связь расы с историей. Это дало толчок к написанию основного сочинения Чемберлена — «Основы XIX столетия».
Кошмары расового вырождения германцев являются ему в характерных образах: «Еще утро, но силы тьмы продолжают тянуть свои руки-присоски, впиваются в нас в тысячах мест и пытаются утащить нас… назад в темноту».
Сумасшествие и признаки вырождения нацисты искали избирательно, по расовому признаку. В III рейхе выставки вырожденческого искусства стали излюбленным жанром. Речь как раз шла о душевной болезни художников. Вывешенные фото душевнобольных творцов действительно весьма выразительно дополнялись их рисунками. По сути, это ведь были тоже бесовские «откровения», призванные изуродовать в человеке образ Божий.