Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью
Шрифт:
На похоронах Высоцкого мы с Далем ехали в одном автобусе, под каким номером и не помню: либо в пятом, либо в шестом. Оказались мы в нём в последнюю секунду, когда уже вся вереница стояла возле театра и потихоньку выворачивала на Садовое кольцо. Но главное произошло там, на Ваганьковском.
Мы с Олегом оказались не в самых первых рядах, но близко от могилы. Может быть, в конце второго-третьего десятка, потому что люди кидали по горсти земли и отходили в сторону. Разрасталась толпа, и был «коридорчик», который со временем становился всё уже, и уже, и уже. Протискивались люди сбоку, и я помню очень хорошо, что кинуть по горсти мы с Олегом прошли довольно свободно — ещё был какой-то порядок. Помню, как я ступил на отброшенную землю своей правой ногой, а Олег был от меня справа, и наступил левой, подвзлезть на земляной отброс. Когда мы бросили понемногу сыроватой, комьями, земли, то не захотели оставаться рядом. Алька
— Дайте пройти Далю и Никулину! Пропустите их!
В итоге мы отошли прямо к маленькому жёлтому домику, который стоит сразу справа при входе на кладбище.
Конечно, цельности разговора не было. Так… какие-то обрывки… Но, когда я теперь уже гляжу на эту фотографию, то отчётливо помню то место, потому что это буквально где-то рядышком «поймали». Отдельные реплики тонули в непрерывном щёлканье затворов аппаратов и стрёкоте камер. Там всех снимали, и нас с Олегом в том числе. Отчётливо помню, что рядом стояли Беллочка Ахмадулина с Борей Мессерером, Жеромский, который, естественно, попал в кадр.
И вот отдельные обрывки какого-то движущегося в каждом внутреннего монолога, когда Олег вдруг сказал мне:
— Помнишь… мы с тобой возвращались… из Ленинграда в «СВ»?..
И долгая пауза.
— Ну, и что ты хочешь сказать? Это ты… к чему?..
Олег с силой сжал челюсти и говорил почти сквозь зубы. Я переспросил:
— Ну, и… Аль?
— Ты помнишь… я тебе говорил, что он добавил к спиртному… ещё и наркотический момент…
— Аля! К чему сейчас ты об этом?!
— Потому что мы с тобой… всю ночь говорили о нём — до утра. И вышли в Москве на перрон с тем, что Володя должен съездить в Париж и остановить это всё… И сделать это всё у Марины…
И долгая пауза, и только это чёртово щёлканье. И недосказанность. И я что-то про себя прокручивал, и он. Потом, перед этим снимком, я помню его стиснутые до скрипа зубы, резко очерченные скулы, желваки. И Олег сказал:
— Ах, гад… Гад!!! Он обманул меня… Он нас всех обманул… Он всё-таки ничего не сделал… Обманул… Вовка-то…
Под ночным разговором Даль подразумевал наше возвращение после той съёмки у Бирмана. Причём я возвращался с каким-то кромешным ощущением, а он мне сказал:
— Ну, ладно, ладно… вот проявят материал — увидишь…
Потом я уехал в Одессу и узнал о Высоцком там. Мои знакомые в два часа услышали то ли по «Свободе», то ли по «Голосу Америки» и тут же передали мне, что умер Володя.
26-го я уже был в Москве. На Грузинскую не поехал. Дальше надо было ждать субботу и воскресенье, а в понедельник, 28-го, — хоронили.
Хочу кое-что добавить к отношениям Володи и Олега, поскольку с Высоцким ещё учился, а с Далем был близко знаком больше семнадцати лет… Между Олегом и мной было, как я уже говорил, девять лет. Между мной и Высоцким — шесть. Понятно, что между Далем и Высоцким было полных три года. Я бы взял за скобки их разницу в возрасте — это же чепуха! Категорически настаиваю на том, что всегда и на расстоянии понимал: не надо искать никаких закономерностей, не надо ничего «выстраивать» в их отношениях, потому что они строились по каким-то совершенно другим, неосязаемым каналам. И когда говорят, что в их судьбах есть некая схожесть… Да что там! Это всё было более глубоко подсознательно. Из категории «кто двигал нашею рукой». Наверное, они оба не знали: что двигало их ощущениями в отношении друг друга. Внешне всё было очень спонтанно и случайно. И не имеет значения, как часто они виделись. При чём тут это?! Разве имеет значение частота встреч? Наоборот, это всё было очень необязательно, очень случайно, но, как мы знаем, «необходимость всегда пробивает себе дорогу сквозь бесчисленное множество случайностей». Они общались очень неоднозначно по насыщенности, иногда встречи были просто на ходу: привет — привет. Двумя словами, но что-то такое западало, маячило, пробегало, искрило. Я просто в этом убеждён. Во всяком случае — это то, что я видел. И то, что я говорю, — не есть переработка каких-то чужих высказываний. Скорее, наоборот. Это мой Даль, мой Высоцкий. Такие, какими они мне были даны раз и навсегда.
28 июля мы уезжали с кладбища с Олегом и Таней Лавровой, которая была его супругой в ранние годы. Кстати, это очень хороший период наших с Олегом взаимоотношений. Очень яркий! И Таня, насколько я знаю, этим периодом горда, она была как бы «мама» нам двоим. Замечательный период в Судаке, наше возвращение в Саратов: гастроли уже кончились, но снимался фильм «Строится мост» — это лето 1964 год… Эта ходьба пешком по судаковским дорогам! Как мы добирались в аэропорт без билета! Как мы летели на этом единственном АНТ-24 в Саратов! Как Татьяна нас ждала! Как она сказала:
— Мне казалось,
что каждый-то по отдельности из вас не способен добраться, а когда вы вдвоём — так это вообще уже немыслимо. Вас уже надо считать на «том свете» и мысленно «похоронить».Саратовские гастроли… ТЕАТР начался, а Студия в это время уже закончилась — умерла… Даль всё-таки ещё застал ТОТ «Современник»! Но так как он был моложе, то, грубо говоря, на его долю пришлось мало. Всего один год. Когда поехали снимать «Строится мост» — всё это уже просто кончилось.
Как это ни странно, но ведь Ефремов очень любил Даля. Хотя внешне не баловал и для труппы его «хлестал», наказывал как озорного непослушного мальчишку. Все мы наблюдали накопление чисто внешних факторов. Но Ефремов, наблюдая, ещё и первым понял всё… Как в рассказе Хемингуэя «Что-то кончилось». «Что с тобой, Ник? Ничего… Собираю хворост». Вот это, вроде «ничего»… Но кок «ничего»?! Но мало того, что Ефремов это первый понимал. Думаю, что Даль — был вторым… По инерции ещё пытались как-то что-то… Устраивали «сбор труппы» в этом большом номере-«люксе» и т. д. А Ефремов сидел, и у него по щекам текли слёзы! Он-то понимал, что кончилось. Вот и надгробие «Современнику»: 1956–1964.
Хотя потом Олег Николаевич и говорил:
— Боже мой… я ничего нового не изобретал… Это Немирович-Данченко говорил, что любому театральному организму дано счастливой жизни десять-пятнадцать лет. Ну, вахтанговцам — двадцать.
Так оно и было.
Тот, кто хоть раз видел квартиру Олега, его кабинет, отгороженный бутафорской книжной стеной, никогда не уйдёт оттуда без особого впечатления.
В последние два-три года Олег очень сблизился с Владом Заманским, невзирая на то, что Влад старше меня, а стало быть, их с Далем разница в возрасте должна была очень ощущаться. Но нет… Они прекрасно понимали друг друга.
И вот, как-то я рассказывал Олегу про то, как Заманский строил свою квартиру в доме рядом с ЦДЛ, как он чуть ли не три или четыре раза выходил из этого кооператива — столь бесконечно это длилось. Потом опять возвращался и, наконец… построил. Помню глаза Влада в тот момент: некая опустошённость. Впрочем, это всегда свойственно человеку. Есть движение, процесс — и всё замечательно! Потому что результат всегда хоть на йоту, но не такой, как ждёшь…
Даль свою последнюю квартиру не строил годы. Можно сказать, что в определённом смысле она упала на него с неба. И вдруг я увидел, что его это совершенно… не радует. Да, закончен труд. Он соединил в одном доме трёх близких женщин: маму, жену, тёщу, которые все были вокруг него и жили по принципу «всё для Алечки». Что дало потом жуткий, совершенно обратный резонанс, как только его не стало. В сущности, выяснилось, что он был «цементирующим раствором» этой квартиры, семьи.
И вот в первую же осень своего новоселья Даль звонит мне раз, и ещё раз, и ещё-ещё-ещё… И мы с ним вечером выкатываемся куда-то в Москву, и его тянет куда-то зайти…
— Алька! У тебя такой дом…
Раздражённо:
— Слушай, неужели ты не понимаешь?! Помнишь, ты мне про Заманца рассказывал?
И уже почти ласково:
— Ну, Валюша… Идём, идём, идём… Там всё хорошо, всё нормально — я спокоен…
Мы очень много пели вместе, в молодые годы — особенно. Чаще другого — «Глядя на луч пурпурного заката…». Когда Олег уже входил в состояние «полного заплыва», то там уже действительно постепенно начинал включаться тот самый ряд, о котором много говорят — полуприблатнённое и т. д. «Лягут синие рельсы от Москвы до Чунсы…» И здесь он уже выходил в сольное пение. Но первая потребность в хорошем застолье или в каком-то хорошем трёпе, когда всё ещё было очень незамутнённо, — это неизменно романс «Глядя на луч…». Я по нему даже определял степень его состояния… Было ясно, что всё ещё очень хорошо, что он чуть-чуть только… и вот его потянуло петь… Потому что дальше уже шли совсем другие вещи.
Помню и Рузу 1964 года… Это была потрясающая зима! Этот «Уголёк», который был по вечерам… Кто-то шёл в кино, а мы с Далем шли туда. По тем временам — это был бар, некое подобие загородной виллы. И Олегу это очень нравилось. Гулянья под морозными звёздами, потом возврат опять в эту каминную, в «Уголёк». И там он снова хватал гитару или же меня просил, засаживал к клавиатуре, и я элементарно ему аккомпанировал.
Он был очень молод, ему не исполнилось ещё и двадцати трёх лет. Он только с осени начал работать в «Современнике». Несмотря на это, конечно, в нём чувствовалась какая-то зрелость. Даже так: в нём чувствовалась и зрелость интеллекта, и зрелость чувств. Если говорить о «культуре чувств», то он был уже высок к этому моменту. Это было, конечно, молодо, но достаточно зрело по проявлению. Ощущалось это во всём: походя, в оценках, проходно, в любой фразе, на которой он вдруг «зазернялся». И всё это окружалось, в общем-то, оценочными категориями…