Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

— Что такое «духовность»? — спросил я Скорцени.

— Это почва и корни, традиции и память, отвращение к суетному и материальному, это полет и высшее освобождение духа...

Отто Скорцени относился именно к классу посвященных «духовно». Именно он, Скорцени, должен был отправиться в Палестину, чтобы отыскать там чашу Грааля — чашу бессмертия. Он разрабатывал операцию вместе с СС штандартенфюрером Сиверсом, директором «Общества исследования по наследству предков». Чтобы понять это «наследство», Сиверс экспериментировал на людях в концлагерях. Нюрнбергский трибунал отправил его на виселицу. Нынешние эсэсовцы чтут его «память», как «национального героя, мученика идеи».

— Сейчас пишут множество всякой ерунды о нашем движении, — продолжал между тем Скорцени, — увы, победители всегда правы. Никто не хочет увидеть то позитивное, что было в учении Гитлера.

— Расовая теория?

— Это ж тактика! Мы не верили в серьезность его угроз! Мы понимали, что это средство сплотить народ! Каждая политическая структура должна уметь чуть-чуть припугнуть.

— В Освенциме «припугивали»?

— Я там не был. Почему я должен верить пропаганде врагов?

— Я там был.

—После войны? Ничего удивительного — после войны можно написать все, что угодно, победа дает все права.

— Вы не встречались с Эйхманом?

— Он же был «черный» СС! Я прошу вас всегда проводить грань между этими понятиями, — в третий раз нажал Скорцени. — Мы были солдатами: мы смотрели в глаза смерти.

— При каких обстоятельствах вы встретились с адмиралом Хорти? — спросил я.

— Я выполнял приказ фюрера, когда Хорти решил изменить со­юзническому долгу. Он ставил под удар жизнь миллиона германских солдат, и Гитлер поручил мне сделать все, чтобы Венгрия оставалась союзницей Германии до конца. Я отправился в Будапешт и провел операцию.

(Очень «чистая» операция! Шелленберг «подвел» к сыну Хорти своего агента, который выдал себя за посланца от югославских партизан. Скорцени было поручено похитить «посланца» вместе с Хорти-младшим, чтобы «надавить» на отца. Скорцени выполнил эту работу: заурядная провокация, проведенная в глубоком тылу, под охраной головорезов Эйхмана.)

Он то и дело возвращается к Гитлеру. Он не скрывает своей любви к нему.

— Я помню, как осенью сорок четвертого фюрер вызвал меня в свою ставку Восточной Пруссии. Я имел счастье побывать в «ситуационном бараке», где фюрер проводил ежедневные совещания. Я испугался, увидав его: вошел сгорбленный старик с пепельным лицом. Его рука тряслась так сильно, что он вынужден был придерживать ее правой. Он слушал доклады генералов молча, то и дело прикасаясь к остро отточенным цветным карандашам, которые лежали на громадном столе рядом с его очками. Когда генерал Люфтваффе начал сбиваться, докладывая о количестве самолето-вылетов и наличии горючего, фюрер пришел в ярость; я никогда раньше не думал, что он может так страшно кричать. Переход от брани к спокойствию тоже потряс меня: фюрер вдруг начал называть номера полков и батальонов, наличие танков и боеприпасов, — меня изумила его феноменальная память. Как всегда, со мною он был любезен и добр; я до сих пор помню его красивые голубые глаза, я ощущаю на своих руках доброту его рук — это был великий человек, что бы о нем сейчас ни писали.

— Газовые камеры, убийства?

— Что касается «газовых камер», то я их не видел. Казни? Что ж, война есть война.

— Я имею в виду те казни, которые проводились в тылу.

—Фюрера обманывали.

—Кто?

— Недобросовестные люди. Он же не мог объять все проблемы! Он нес ответственность за судьбы Германии! Он был верховным главнокомандующим! У него просто-напросто не было возможности уследить за всем и за всеми! У нас же было слепое поклонение бумаге, приказу... Я помню, фюрер, отправляя меня в Будапешт, написал своей дрожащей рукою на личном бланке: «Следует оказывать содействие всем службам рейха штандартенфюреру Скорцени, выполняющему задание особой важности». Я работал в штабе, планируя «будапештскую операцию» вместе с неким подполковником, — его часть была придана мне для захвата дворца Хорти, если бы тот решил оказать сопротивление. Я проголодался и попросил подполковника отдать распоряжение денщику: принести пару сосисок. Подполковник попросил мои продовольственные карточки. Я сказал, что карточки остались в номере гостиницы, и этот болван отказал мне в двух несчастных сосисках. Тогда я достал бумагу фюрера. Подполковник даже вскочил со стула, читая предписание Гитлера. Конечно же, он был готов принести мне двадцать две сосиски. А сколько раз я слыхал, как в бункере фюрера его же генералы говорили между собой: «Этого ему сообщать нельзя — он разнервничается». И — скрывали правду!

— Вы читали «Майн кампф»?

— Конечно.

—Но ведь в этой книге Гитлер санкционировал убийства «непол­ноценных народов» — целых народов!

— Неужели вы не понимаете, что это была пропаганда?! На лозунгах антисемитизма легче всего сплотить малограмотный, изуверившийся, неустроенный народ! Сначала мы хотели взять власть, а потом бы оставили евреев в покое, поверьте! Гитлер же был вегетарианцем! Он не знал жизни — только работа! Я лишь раз видел, как он выпил глоток шампанского — это было в тот день, когда я освободил Муссолини! Он жил во имя германской нации!

— Значит, Гитлер был добрым, милым, умным человеком, который никому не желал зла?

— Конечно. Именно таким он был.

— А Борман?

— Что — Борман?

— Он тоже был добрым, милым человеком?

—Я его плохо знал — я же говорил вам. Мы встречались всего несколько раз.

— А вы его не встречали после войны?

— Аксман рассказывал, как погиб Борман. Зачем вождю «гитлерюгенда» лгать? Он мертв, Борман, его нет...

— А Швенд?

— Какой Швенд?

— СС штандартенфюрер. Который выпускал фальшивые фунты стерлингов.

—А, этот уголовник из Перу?

—Он самый. Вы с ним не встречались?

— Никогда.

—Доктор Менгеле?

—Кто это? Я не знаю.

—Доктор Заваде?

— Нет, я его не знал.

—Как вы относитесь к заявлению сына Эйхмана, что Борман жив?

— Фантазии мальчишки. Я же говорю — со смертью фюрера гер­манской нации кончился национал-социализм.

— Вы были одним из руководителей «оборотней», «Вервольфа»?

—Да. Но мы не вели против вас партизанских боев.

— Чем вы это объясните?

—Тем, что мы — индустриальная страна.

— Мы тоже индустриальная страна, однако наши партизаны здорово вас били.

—У нас не было такого количества лесов, полей, деревень.

—А Польша, Югославия?

—Там — горы.

— А Франция? Маки сильно вас трепали, а ведь лесов там не больше, чем в Германии.

Скорцени хотел было что-то ответить, но миссис Скорцени мягко заметила:

—Он прав, Отто, он прав... Дело не в мере индустриализма...

— Вот видите, — сразу же согласился Скорцени, — значит, в конечном итоге моя версия правильна — с гибелью Гитлера погибла его идея. Все разговоры о том, что мы, старые борцы, ушли в подполье и что-то затеваем, — все это пропаганда: без Гитлера национал-социализм невозможен... Но — верьте: если бы не предатели, мы бы выиграли войну!

...Казалось бы, воспитанный человек, манеры безукоризненны, прекрасно говорит по-английски, испански, итальянски, знает латынь, речь его плавна, абсолютно грамотна; можно ли, однако, сказать, что он интеллигентен?

Нет. И не потому, что он нацист; недальновидно отказывать в интеллигентности человеку потому лишь, что он принадлежал к идеологии или практике цивилизованного людоедства: наш Пуришкевич был блистательным оратором, их Грегор Штрассер свято верил, что путь к гармонии в Германии идет через доктрину национального социализма.

Доказать, что человек не интеллигентен, можно лишь в том случае, если мы смогли убедиться в его неспособности к вариантности мышления, презрении к идеалам добра и терпимости, отрицании иных точек зрения только потому, что они — иные, засоренности, страхе перед дерзкой мыслью...

Стадная особь — в отличие от интеллигента — жаждет однозначности оценок и бескомпромиссности в осуждении чужих (будь то русские, немцы, американцы, евреи, буржуи, пролетарии, масоны, кулаки, врачи-убийцы, волюнтаристы, кооператоры, инакомыслящие). Главное — жестко обозначить врага, не своего, навалиться на него всем миром, смять, втоптать в землю, уничтожить, после этого наступит рай на земле; если же рай не наступил и по-прежнему масло отпускают по карточкам, значит, притаились не выявленные предатели, — ничего, и этих найдем, обозначим, заставим всех уверовать в то, что от них все беды, навалимся, сомнем, уничтожим, и уж тогда-то навсегда восторжествует национальная справедливость и духовная гармония...