Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

И снова звонил тревожно телефон.

— Лосиха нападает на людей! — сказали охотникам. — Помогите же нам в конце концов!

На этот раз никто ничего не выдумывал: лосиха ходила по парку и несколько раз чуть не забила копытами отдыхающих.

— Я не поеду туда, — сказал старый охотник, — пусть едет тот в зеленом.

Лосиха шла по дороге, посыпанной мелким белым песком. Перед ней стоял человек в зеленой куртке. В руках у него была длинная черная палка. «Это он, — вспомнила лосиха. — Ведь это он был тогда и хватал сына и бросал на землю!» Она вспомнила это отчетливо и страшно. Вообще, она последние два дня ничего не помнила. Она просто ходила, пустая и гулкая внутри, как будто у нее вынули сердце. Но сейчас она вспомнила этого человека, и гнев стиснул ее поперек груди. Она шла прямо на человека, который смотрел на нее маленькими голубыми глазами. Он казался ей крохотным и слабым, как в общем-то все остальные люди. Она больше ничего не будет делать с ним — просто она должна ударить его. Но она не смогла ударить человека. Она увидела красную молнию в руках у человека и почувствовала боль: точно такую, как несколько дней тому назад, перед тем как увидала сына. Она чувствовала эту последнюю боль, которая, ей казалось, снова ПЕРВОЙ радостью входила в нее, потому что она думала, что сейчас рядом с ней окажется ее сын. Она не могла идти и раскачивалась, и из глаз у нее катились предсмертные слезы, а она все равно стояла счастливая, потому что боль казалась ей предвестником счастья.

КАК ОН ПОГИБ ТАМ

После полугода в лагере спецрежима он начал сходить с ума. Ему все время казалось, что его хотят отравить. Поэтому он отказывался от своей пайки хлеба и от баланды. Но после недели голодовки, возвращаясь в барак после тридцати часов работы в тундре, на сорокаградусном морозе, в синем свете прожекторов, когда то и дело над головой загорались сказочные сполохи Северного сияния, его стали мучить галлюцинации. Он явственно видел грузинский стол — длинный, блестящий от старости, много теплых лепешек с легким запахом дыма и ничего больше. А иногда ему виделся Париж, маленькое кафе возле рю де Ришелье, отбивную на грубой тарелке и громадные кристаллики желтой соли, которые подавались специально к этому куску шипучего мяса.

Когда, обессиленный голодом, он задерживался на нарах во время утренней поверки, его стаскивали оттуда силой, чтобы он не заставлял остальных заключенных стоять лишние минуты на пронзительном сухом ветре. Чтобы вовремя подниматься на поверку и никого не задерживать, он начал воровать еду, или, вернее, что можно было называть едой: корки мокрого хлеба, листы вываренной капусты, кусочки воскресной вяленой рыбы. Все это богатство он завертывал в старенькие тряпки, невесть где отысканные. По ночам он разворачивал свои тряпки и поедал сворованную еду. Но потом ему показалось, что за ним следят на нарах, и он решил прятаться ночью под нары и там спокойно есть. Он мог спрятаться под нарами, оттого что был маленького роста. Там он спокойно и подолгу, как животное, пережевывал корки и куски капусты и даже тихонько урчал, когда чувствовал, как еда начинает горячо сползать в желудок.

Однажды там его и застигли. Его долго выгоняли оттуда — палкой и раскаленным в печи прутом. Он кричал, плакал, выл, но из своего укрытия не вылезал. В конце концов, его выгнали оттуда, загнали в угол и там долго били. Они били его молча, они умели бить, потому что воровал он у «этапа законников». Он молчал, только закрывал поначалу лицо своими грязными, маленькими, рыжими, веснушчатыми руками. Потом у него не было сил залезть на нары, на свое место во втором ярусе. Так он и остался лежать в углу, возле окна, на сквозняке. Он чувствовал, как на студеном ветру, что змеился по полу, у него медленно распухали мочки ушей. Когда боль во всем теле стала постепенно проходить, сменяясь спокойствием и теплом, он вспомнил стихи, за которые его поначалу выслали из столицы, а потом арестовали и бросили сюда, в лагерь. Он вспоминал медленно и четко, слушая свой голос, тот голос, который был тогда:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кавказского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина.

Он лежал на ветру, и ему казалось, что стало очень тепло, с каждой минутой все теплее, и ему захотелось плакать, когда он это почувствовал. Но плакать он не мог, оттого что ослаб. Постепенно барак уходил куда-то, серый цвет растворялся в синеве и ослепительном сиянии снега, хотя вовсе и не снега, а моря, жаркого и соленого, очень соленого, по каплям соленого. А после все стало зыбким, как если смотреть через дым костра, разложенного в сумерках, поздней осенью в дубовом лесу, а после и это зыбкое исчезло, только осталось: «слово сотворило мир».

С этим и умер поэт Осип Мандельштам.

АССИСТЕНТ ЛЁД

Море в жаркие, солнечные дни вдруг может стать похожим на снежное мартовское поле. Пароход, на котором снимали кинокомедию про тигров, уходил по этому безбрежному мартовскому полю все дальше и дальше от Одессы. На палубе готовились к съемкам и поэтому отчаянно кричали друг на друга. И на фоне этого подготовительного гама и суетни один только долговязый парень, ассистент дрессировщика Фесенко, взятый на временную работу две недели тому назад, неторопливо расставлял барьеры и укреплял стыки предохранительных клеток. Я подошел к нему и спросил:

— Вас как зовут?

Он ответил:

—Леопольд, — и, вопросительно посмотрев на мою бороду, по­интересовался: — А вас?

— Так же неудобоваримо.

— Коллеги, — сказал он, — привет вам, дорогие родители!

— Вас Леней звать надо, — предложил я.

—Леня — это от яслей. А Леонид — тот же Леопольд, только из Греции. В школе меня звали Лёдом — я сносил.

— Лёд так Лёд, — согласился я, — а меня можете звать по фамилии.

— По фамилии анархисты друг друга звали.

— Почему?

— А черт их знает! Гордые были люди, но глупые.

Лёд связывал стыки защитных клеток и болтал, поглядывая на меня своими маленькими желтыми глазами. Работал он, как все одесситы, споро и весело. Потом к нему подошел укротитель тигров Фесенко и, тронув парня за плечо, сказал:

— Сегодня пойдешь в клетку к зверям.

Сказал и отошел. Он был без рубашки. Я видел его спину. Она была напряжена и закручена канатами продольных мускулов. Его спина жила; я понимал его спину так же ясно, как понимал лицо иного человека. Наверное, такая спина бывает только у дрессировщиков.

Каждый раз, когда дрессировщику предстоит ввести в клетку к зверям нового ассистента, он нервничает. Но нервничает он почти так же, как генерал перед сражением. А генерал есть генерал: даже если войско разбито и сам он пленен, победители оставляют ему кортик. А солдат, участвующий в сражении, знает только одно: либо победа, либо смерть. Солдат всегда или победитель, или мертвый.

Лёд из хитроглазого долговязого парня в модных шортах превратился в испуганного и жалкого мальчишку.

—Ты еще ни разу не входил в клетку? — спросил я. Лёд отрицательно покачал головой и сглотнул комок в горле. Дрессировщик Фесенко сказал, не поворачиваясь:

—Поскорей кончай и приходи ко мне за оружием. Лёд молча кивнул.

—Я не слышу, — сказал Фесенко.

—Хорошо, — сказал Лёд, — сейчас приду.

Тигров укачивало. Они лежали в клетках, стонали и глядели на пробегавших мимо людей с тоской и затаенной злобой.

—Зверей здорово укачало, — сказал Фесенко, подойдя к постановщику, — боюсь, что сегодня они не станут играть.

—Мы взяли поросенка. Он будет кричать, и звери разойдутся.

— Разнервничаются, — поправил постановщика Фесенко. — А это плохо, когда звери нервничают.