Некрещеный поп

– Да, - скажет, бывало, поп Савва бабе или девушке, - дай бог, чтобы тебе это было прощено и чтобы ты вперед не согрешала, а ты для того поусердствуй: послужи господу.

– Радым рада, батечку, тильки не знаю: чим ему услуговать... хиба сходить у Кыев.

– Нет, никуда далеко ходить не надо, - дома трудись и не делай того, что делала, а теперь сейчас пойди смеряй божиих деток Михалку да Потапку и сшей им по порточкам, хоть по коротеньким, да по сорочке. А то велики стали - стыдятся голые пузеня людям казать.

Грешницы охотно несли и эту епитимию, и Михалка с Потапкой жили под опекою отца Саввы, как у самого Христа за пазушкой - и не только "голых пузеней" не показывали, но и всего своего сиротства почти не замечали.

И подобные епитимий о. Саввы были не только всем под силу, но и многим очень по сердцу - даже утешительны. Только, наконец, о. Савва выкинул такую штуку, которая ему обошлась дорого. Стали к нему, в его маленькую церковку ходить окольные люди из перегудинского прихода, где он был крещен и где теперь был уже другой поп - не тот, с которым выпивала в своей молодости Керасивна и к которому она возила по знакомству крестить Дукачева Савку. Это положило начало недружеству со стороны перегудинского попа к о. Савве, а тут произошел другой вредный случай: умер перегудинский прихожанин, богатый казак Оселедец, и, умирая, хотел завещать "копу рублей на велыкий дзвин", то есть на покупку большого колокола, но вдруг, поговорив перед самою смертью с отцом Саввою, круто отменил свое намерение и ничего не назначил на велыкий дзвин, а призвал трех хороших хозяев и объявил, что отдает им эту копу грошей с завещанием употребить их на ту "божу потребу, яку скаже пан-отец Савва".

– Казак Оселедец умер, а пан-отец Савва указал построить за его копу грошей светлую хату с растворчатыми окнами и стал собирать в нее ребят да учить их грамоте и слову божию.

Казаки думали, что это, пожалуй, дело хорошее, но не знали: богоугодное ли оно дело; а перегудинский поп это им вытолковывал так, что дело выходит не богоугодное. Про то он обещал и донос писать, и написал. Отца Савву звали к архиерею, но отпустили с миром, и он продолжал свое дело: служил и учил и в школе, и дома, и на поле, и в своей малой деревянной церковке. Времени прошло несколько лет. Перегудинский поп, соревнуя отцу Савве, этою порою отстроил каменную церковь не в пример лучше парипсянской и богатый образ достал, от которого людям разные чудеса сказывал, но поп Савва и его чудесам не завидовал, а все вел свое тихое дело по-своему. Он в той же деревянной маленькой церкви молился и божие слово читал, и его маленькая церковка ему с людьми хоть порою тесна была, да зато перегудинскому попу в его каменном храме так было просторно, что он чуть ли не сам-друг с пономарем по всей церкви расхаживал и смотрел, как смело на амвон церковная мышь выбегала и опять под амвон пряталась. И стало это перегудинскому попу, наконец, очень досадно, но он мог лютовать на своего парипсянского соседа, отца Савву, сколько хотел, а вреда ему никакого сделать не мог, потому что нечем ему было под отца Савву подкопаться, да и архиерей стоял за Савву до того, что оправдал его даже в той великой вине, что он переменил настроение казака Оселедца, копа грошей которого пошла не на дзвин, а на школу. Долго перегудинский поп это терпел, довольствуясь только тем, что сочинял на Савву какие-нибудь нескладицы вроде того, что он чародей и его крестная матка была всем известная в молодости гулячка и до сих пор остается ведьмой, потому что никому на духу не кается и не может умереть, ибо в писании сказано: "не хощет бог смерти грешника", но хочет, чтоб он обратился. А она не обращается, - говеет, а на дух не ходит.

Это таки и была правда: старая Керасивна, давно оставившая все свои слабости, хоть и жила честно и богобоязненно, но к исповеди не ходила. Ну и возродились опять толки, что она ведьма и что, может быть, и вправду пан-отец Савва хорош "за ее помогай".

Стал такой говор, а тут к делу подоспел другой пустой случай: стало у коров молоко пропадать... Кто этому мог быть виноват, как не ведьма; а кто еще большая ведьма, как не старая Керасивна, которая, всем известно, на целое село мару напускала, мужа чертом оборачивала и теперь пережила на селе всех своих сверстников и ровесников и все живет и ни исповедоваться, ни умирать не хочет.

Надо было довести ее до того и до другого, и за это взялись несколько добрых людей, давших себе слово: кто первый встретит старую Керасивну в темном месте, - ударить ее, - как надлежит настоящему православному христианину бить ведьму, - один раз чем попало _наотмашь_ и сказать ей:

– Издыхай, а то еще бить буду.

И одному из тех богочтителей, которые взялись за такой подвиг, посчастливилось: повстречал он старую Керасивну в безлюдном закоулке и сподобился так угостить ее с одного приема, что она тут же кувырнулась ничком и простонала:

– Ой, умираю: зовите попа - исповедаться хочу. Сразу ведьма узнала, за что ее ударили! Но чуть перетащили ее домой и прибежал к ней в перепуге отец Савва, она опять передумала и начала оттягивать:

– Мне у тебя, - говорит, - нельзя исповедоваться, - твоя исповедь не пользует, - хочу другого попа!

Добрый отец Савва сейчас же на своей лошадке послал в Перегуды за своим порицателем - тамошним священником, и одного опасался, что тот закобенится и не приедет; но опасение это было напрасно: перегудинский поп приехал, вошел к умирающей и оставался с нею долго, долго; а потом вышел из хаты на крылечко, заложил дароносицу за пазуху и ну заливаться самым непристойным смехом. Так смеется, так смеется, что и унять его нельзя, и люди смотрят на него и понять не могут: к чему это статочно.

– Да ну бо, - годи вам, пан-отче: что-то вы так смиетесь, що нам аж страшно, - говорят ему люди. А он отвечает:

– О, то же оно так и надлежит, щобы вам було страшно; да щобы всим страшно було - на весь крещеный мир, бо у вас тут такое поганство завелось, якого от самого первого дня - от святого князя Владимира не було.

– О, да бог з вами, - не пужайте так страшно: идить, будьте ласковы швидче до отца Саввы - с ним поговорить: нехай вин що добре вздумае, - як помогты хрыстияньским душам.

А перегудинский поп еще больше расхохотался и вдруг весь позеленел, глаза выпучил и отвечает:

– Дурни вы вси - темны и непросвещенные люди: школу себе вывели, а ничего не бачите.

– Да того же мы вас и просим: идите до нашего отца Саввы, - вин вас у себя в хате дожида: сядьте с ним поговорить: вин все бачит.

– Бачит!
– закричал перегудинский поп.
– Ни; ничего вин не бачит: вин и того не зна: кто вин сам такий есть на свити!

– Се мы вси знаемо, що вин наш пан-отец - пип.

– Пип!

– А вже ж пип.

– А я вам кажу, що вин совсим и не пип!

– Як не пип?

– А так, не пип, да и не христианин.

– Як не христианин! годи бо вам: що се вы брешете?

– А ни: не брешу - он не христианин.

– А що ж вин таке?

– Що вин таке?

– Да!

– А бисяка его знае, що вин таке! Люди даже отшатнулись и перекрестились, а перегудинский поп сел в сани и говорит:

– Вот я прямо от вас еду к благочинному и везу ему такую весть, що на весь мир христианский будет срам велыкий, и тогда вы побачите, що и пип ваш - не пип и не христианин, и дитки ваши не христиане, а кого он из вас венчав - те все равно что не венчаны, и те, которых схоронил, - умерли яко псы, без отпущения, и мучатся там в пекле, и будут вик мучиться, и нихто их оттуда выратувать не может. Да; и все это, что я говорю, - есть великая правда, и с тем я до благочинного еду, а вы если мне не верите, - идите все зараз до Керасихи, и поки она еще дышит, - я приказал ей под страшным заклятием, чтобы она вам все рассказала: кто есть таков сей чоловик, що вы зовете своим попом Саввою. Да, годи уже ему людей портить: вон и сорока села у него на крыше и кричит: "Савка, скинь кафтан!" Ничего; скоро увидимся.
– Хлопче! погоняй до благочинного, а ты, сорочка, чекочи громче: "Савка, скинь кафтан!" А мы с благочинным сейчас назад будем.

С этим перегудинский поп ускакал, а люди, сколько их тут было, - хотели все кучей валить в хатку Керасивны, - чтобы допытать ее: что такое она наговорила про своего крестника - отца Савву; но, мало подумавши, решили сделать еще иначе, послать к ней двух казаков, да чтобы с ними третий был сам поп Савва.

XX

Пришли казаки и отец Савва и застали Керасивну, что она лежит под образами и сама горько-прегорько плачет.

– Прости меня, - говорит, - мое серденько, мое милое да несчастливое, заговорила она до Саввы, - носила я в своем сердце твою тайную причину, а свою вину больше як тридцать лет и боялась не только наяву ее никому не сказать, но шчоб и во сне не сбредила, и оттого столько лет и на дух не шла, ну а теперь, когда всевышнему предстать нужно, - все открыла.

Отец Савва, может быть, и струсил немножко чего-нибудь, потому что вся эта тайна его слишком сурово дотрогивалася, но виду не показал, а спокойно говорит:

– Да што таке за дило велыке?

– Грех велыкий я содеяла, и именно над тобою.

– Надо мною?
– переспросил отец Савва.

– Да, над тобою: я тебе все в жизни испортила, потому что хотя ты и писанию научен и в попы поставлен, а ни к чему ты к этому не годишься, потому что ты сам до сих пор некрещеный человик.