Некроманты (сборник)
Шрифт:
«Тебе говорю! Во, смотри, смотри, возвращается твой чудной!»
«Чего это он мой-то?»
«Твой, конечно, чей еще? К тебе же заселился, нет разве?»
«Ну, ко мне. Но с чего бы ему моим быть? Он сам по себе, я сам по себе. Как иначе?»
«Неправда твоя. Не бывает так, чтобы они – сами по себе были, и мы тоже – сами… Они от нас зависят, а мы им обязаны до скончания времен. Не согласен?»
«Согласен, отчего ж не согласен. Только все одно – никакие они не свои».
«Чего его слушать? Он же сирота. Сиротой был, сиротой и останется. Кто ж виноват, что ему гостиница досталась? Никто. А понятия у него никакого. О своих
«Ежели о своих говорить, то свои – это Катти Лайме и ее старенькие родители, и бабушка ее, совсем древняя, столько не живут…»
«…или вон толстяк-пекарь, который мелкой мучной пылью весь дом запылил да корицей провонял, да с женой со своей, тоже толстой и вечно в муке…»
«…или госпожа адвокатесса из номера тринадцатого, у самого сердца…»
«…на людях она строгая и колкая, как битый лед…»
«…а внутри, в тепле, среди своих полосатов, с кружкой травяного чая, словно как будто бы оттаивает, глядит на спицы, песенки деревенские поет тихонько под нос да петли считает…»
«Вот! Вот это – свои. А те, что у тебя, Бойрон, останавливаются – кто переночевать ночку да с девкой потискаться, кто по государеву делу или вовсе не пойми зачем, как этот вот франт… Не успевают они своими стать, потому что им съезжать скоро – кому через день, кому через два, кому через неделю…»
«Отстань, Майр. Без тебя тошно».
1720 год от О.о.
Путник был запорошен пылью местных разбитых дорог, и пылью имперского тракта, и пылью Огонь знает еще каких путей-перепутиц великой Империи. Был он немолод уже, а может, просто притомился с дороги. Длинный, до пят, плащ обвис на сутулой спине, поля шляпы легли на плечи. Глаза тускло светились в тени под шляпой – безразличные и смертельно усталые. Ждал смиренно у врат обители, держал за руку ребенка.
Девочка – некрасивая, разноглазенькая, с паклей нечесаных волос, во все стороны торчавших из-под уродливого чепца, – оглядывалась, раскрыв широко немалый рот. Слюна тянулась ниточкой на нечистый с дороги кружевной воротничок. Платьице поизмялось и изорвалось. Время от времени девочка дергала мужчину за руку и начинала лопотать что-то совсем непонятное, не то в тревоге, не то в недоумении. Иногда улыбалась щербато – зубов не хватало, и видно было, как сквозь розовую плоть десен прорезываются остренькие молодые клычки.
Братья появились из потайных калиток – справа и слева от портала выскользнули тонкие тени: горел закатный оранж сутан, бритые черепа блестели, как натертые жиром. Вежливо улыбнулись – разом, одновременно. Протянули руки ладонями вверх – суставы бугрятся узлами, пальцы тонки, как ветви кустарника, который в изобилии растет вокруг скита. Пальцы чуть шевельнулись – словно ветер пролетел мимо и колыхнул их мельком, мимоходом, на лету. Ладони хотели даров.
И получили их.
В одну смуглую ладонь лег, звякнув металлом, тугой кошель. В другую – крошечная шестипалая ручонка с кружевной манжетой на запястье. Девочка ахнула, взглянула вслед стремительно уходящему спутнику. Крикнула зверенышем – тоненько, без слов, надрывом – и рванулась вдогонку из рук братьев. Но те держали крепко – им не впервой было так держать.
Выла страшненькая девочка, захлебываясь слезами, до тех пор, пока не хлопнула дверца дилижанса и не стукнули
о спекшуюся в камень глину цопыта упряжных. Потом твердые, как дерево, ладони бережно утерли слезы и повлекли за собой – мягко и настойчиво – в раскрывшие створки ворота.Там, во дворе, ждали остальные, улыбаясь честно, широко и щербато сотней мокрых ртов. Они протянули ей навстречу руки, и девочка улыбнулась им в ответ.
За ее спиной неслышно закрылись ворота, отрезая прошлое – навсегда.
1750 год от О.о., вайнес, лэ
Милая Дженни!
Бродил сегодня по Хильстерру. Стер ноги, зато приобрел несколько серебристых оттисков на стекле – тонкая работа, чудные городские виды – дворец правителя и храм. Надеюсь, тебе понравится. Теперь бы только довезти, не разбив.
К сожалению, жилые дома здесь мрачные. Тебе бы они не понравились.
Серые громадины с бетонными ребрами по фасаду, брр. На них и смотреть-то неуютно, не то что жить внутри.
Гостиница спроектирована так же, но хотя бы отделана камнем теплых тонов – видимо, чтобы приезжие селились без дрожи. И на том спасибо.
На улицах шумно даже вечером, когда прохожих почти нет. Постоянный гул, шорох. Скрип – должно быть, рядом проходит дорога для грузового транспорта. Не получается посидеть в тишине и сосредоточиться.
Лениво повожу время: гуляю, ем и пытаюсь спать. Для полноты спокойного счастья не хватает только тебя, моя милая. Жду не дождусь, когда вернусь обратно. Как жаль, что дела не отпустили тебя из столицы.
Целую.
Коль.
1750 год от О.о., вайнес, лэ
Здравие тебе, Фай.
После разговора с цеховым главой я понял, что приехал не зря. Та женщина, что подала запрос на расследование, была права, чьма побери! Мастер Громе прямо не признался в преступлении, однако намеков и оговорок столько…
Какое количество детей в фундаменте вас устроит?
Важен ли для вас возраст инвестиций?
Если вы ценитель, то вам подходят дома только с осиновыми закладовыми кольями или из вяза тоже предлагать?
Фай, да они тут, как полтысячи лет назад, приносят в жертву людей во время строительства. Я поражен – как Государь это терпит? Возможно, просто никто пока не удосужился собрать и представить ему доказательства происходящего.
Ведь Хильстерр в месвесте пути от столицы. Пока вести доберутся… Или им просто не позволяли добраться? Не выпускали из города, так сказать.
Холодный пот прошибает, знаешь ли.
Искренне радуюсь сохраненному инкогнито и неснимаемой печати для писем, которую в последний момент захватил с собой. Без нее я бы не осмелился писать тебе прямо о расследовании.
Буду держать в курсе.
Кольвер.
«Вон он, видишь? Про него я рассказывал».
«Симпатичный».
«Че-его?! Опять ты из ума выжила?»
«И совсем не выжила. Войт правду сказал, когда его своим для Бойрона назвал. Только он не Бойрону свой вроде как, а словно бы мне…»
«Точно, спятила. Солнцем крышу нагрело, девочка?»
«Что такого? А в этом все равно что-то родное есть… свое, знакомое!»
«Быть того не может, Хильма, зуб тебе даю – первый раз он в городе! И не только за те годы, что ты с нами, а вообще – в первый раз».