Нексус

А однажды вечером – не знаю уж, с какой такой стати, – мы втроем пошли поужинать в греческий ресторан. Там они соловьем разливались о «Пленнице»: да какая чудесная пьеса, да как мне надо ее посмотреть, да как она может обогатить меня новыми идеями.

– А я ее уже видел, – сообщил я, – неделю назад.

После чего разгорелась дискуссия о достоинствах пьесы, увенчавшаяся королевской баталией. Меня упрекали в том, что нам не удалось посмотреть пьесу вместе, в том, что моя трактовка чересчур прозаична и вульгарна. В разгар скандала я предъявил им письмо, выкраденное из шкатулки. Ничуть не оскорбившись и не упав духом, они излили на меня столько яду, развели такую вонь, подняли такой хай, что вскоре уже весь ресторан стоял на ушах, и нас – не сказать чтобы очень вежливо – попросили очистить помещение.

Желая загладить вину, Мона на следующий день попросила меня вытащить ее куда-нибудь в один из ближайших вечеров – без Стаси! Для начала я немного поломался, но она продолжала настаивать. У меня закралось подозрение, что тут наверняка что-то не так, а что – рано или поздно откроется, поэтому я все-таки согласился. Мы договорились на послезавтра.

Наступил долгожданный вечер, но только мы собрались выходить, как она вдруг заколебалась. Я, правда, отпустил несколько шпилек по поводу ее внешнего вида: и губы красные, и веки зеленые, и пудры насыпала – как в муке вывалялась, и накидка по полу волочится, и юбка – колени наружу, да еще кукла – этот злобный дегенерат Граф Бруга, которого она прижимала к груди и собиралась взять с собой.

– Ну уж нет, Мона, – взвился я, – только не это. Бога ради!

– Почему?

– Потому!.. Выкинь ты его к чертовой матери!

Она отдала Графа Стасе, сбросила накидку и уселась думать. Опыт мне подсказывал, что вечер можно считать завершенным. Однако, к моему вящему изумлению, подошла Стася, обняла нас обоих, как добрая, мудрая старшая сестра, и попросила, чтобы мы не ссорились.

– Ну ладно, идите! – сказала она наконец. – Вам надо развеяться. А пока вас не будет, я сделаю уборку. – С этими словами она легонько подтолкнула нас к двери и, когда мы вышли, крикнула вдогонку: – Счастливо! Желаю хорошо провести время!

Начало, конечно, не ахти, но мы решили идти до конца. Когда мы ускорили шаг – зачем? куда мы так спешим? – я почувствовал, что вот-вот взорвусь. Но не мог выдавить из себя ни слова – как язык проглотил. Несемся тут, взявшись под руку, «хорошо проводить время», а куда – и сами не знаем. У нас ведь не было конкретных планов. Или мы просто вышли подышать свежим воздухом?

Вскоре до меня дошло, что нас вынесло к метро. Мы спустились, дождались поезда, сели и поехали. Все так же молча.

На Таймс-Сквер оба резко встали – как два робота, настроенные на одну волну, – и вприпрыжку поскакали вверх по лестнице. Бродвей. Все тот же старый Бродвей, все в тех же старых неоновых адских огнях. Повинуясь животному чутью, мы подались на север. Люди в остолбенении глазели нам вслед. Мы их словно не замечали.

В итоге мы оказались у входа в «Цзин Ли».

– Зайдем? – спросила Мона.

Я кивнул.

Она прямиком устремляется к тому кабинету, где мы расположились в наш первый вечер – тысячу лет тому назад.

Нам подают еду, и у Моны тут же развязывается язык. Поток несется назад: что мы ели в ту нашу первую встречу, как смотрели друг на друга, какая мелодия тогда звучала, слова, которые мы говорили друг другу… Ни одной упущенной детали.

Одно воспоминание сменяло другое, мы расчувствовались. «Снова влюбиться… мне вовсе не хотелось… как же я теперь?» Будто в промежутке ничего и не было – ни Стаси, ни подвальной жизни, ни размолвок. Только мы вдвоем – пара ручных птиц – и жизнь вечная.

Генеральная репетиция – вот что это было. Завтра мы будем играть на публику.

Спроси меня, что есть подлинная реальность – эта греза любви, эта колыбельная или отзвук той драмы, что ее вдохновила, – я бы без колебаний ответил: «Греза! Только она!»

Сны и реальность – разве они не взаимозаменяемы?

Языки развязались у нас помимо нашей воли, мы смотрели друг на друга новыми глазами – голодными и жадными, как никогда; в них было столько доверия и обещания, будто мы доживали свой последний час на земле. Наконец-то мы обрели друг друга, поняли друг друга и будем любить друг друга веки вечные.

Все еще по-утреннему свежие, все еще пошатываясь от нахлынувшей волны блаженства, мы под руку вышли из ресторана и пошли бродить по улицам. Теперь уже никто не обращал на нас внимания.

В бразильской кофейне мы снова уселись за столик и приступили к следующей мизансцене. Гладь воспоминаний подернулась легкой рябью. Теперь наступил черед запинающихся признаний с отзвуком чувства вины и угрызений совести. Все, что она делала, – я и представить себе не мог, что она вытворяла! – она делала из страха потерять мою любовь. Я, как последний олух, твердил, что она преувеличивает, уговаривал ее забыть прошлое, уверял, что теперь уже не важно, настоящее оно или вымышленное, реальное или воображаемое. Клялся, что у меня нет и не может быть никого, кроме нее.

Столик, за которым мы сидели, был в форме сердца. К этому ониксовому сердцу мы и обращали наши клятвы в вечной верности.

В конце концов я почувствовал, что больше не могу. Наслушался.

– Пойдем отсюда, – попросил я.

Домой мы покатили на такси и от усталости всю дорогу молчали.

В наше отсутствие произошла смена декораций. Сцена преобразилась. Вещи на своих местах, кругом чистота и порядок. Стол накрыт на троих. В центре – большая ваза с огромным букетом свежих фиалок.

Все бы хорошо, если б не фиалки. Их присутствие казалось весомее тех слов, что мы друг другу сказали. Так красноречиво и убедительно было их немое послание. Они давали нам понять, что любовь должна быть разделенной. «Люби меня, как я тебя». Вот так-то.

Близилось Рождество, и, чтобы создать праздничное настроение, а заодно и задобрить духов, Мона и Стася решили позвать в гости Рикардо. Он уже несколько месяцев добивался этой привилегии, и остается только догадываться, как им удавалось все это время отделываться от такого назойливого поклонника.

Поскольку они довольно часто упоминали при Рикардо обо мне – «наш друг-писатель, кстати весьма эксцентричный; возможно, даже гений!» – то мы условились, что мне лучше появиться после его прихода. Такая стратегия преследовала двойную цель, но главное – позаботиться о том, чтобы Рикардо ушел вместе с ними.

Придя домой, я застал Рикардо за подшиванием юбки. Атмосфера картин Вермеера. Или обложки «Сатердей ивнинг пост», где рекламируется деятельность Женского семейного клуба.

Рикардо мне сразу понравился. Он в точности соответствовал тому, что говорили о нем Мона и Стася, но, помимо этого, в нем было кое-что еще, чего они не могли уловить своими примитивными антеннами. Мы моментально разговорились, словно век были друзьями. Или братьями. Девицы называли его кубинцем, однако из разговора я узнал, что родом он из Каталонии, а на Кубу перебрался в юности. Как и все его соплеменники, на вид он производил впечатление человека мрачного, даже сурового. Но стоило ему улыбнуться, и любому становилось ясно, что в груди его бьется сердце ребенка. Стойкий гортанный акцент придавал его речи призвук барабанной дроби. В его облике проступало сильное сходство с Казальсом. А чрезвычайная серьезность вовсе не делала его таким смертельным занудой, каким пытались выставить его Мона и Стася.

Глядя на склонившегося над шитьем Рикардо, я вспомнил, как Мона однажды развыступалась по его поводу. Особенно ее возмутила фраза, сказанная им тихим, спокойным голосом: «Когда-нибудь я тебя убью».

И ведь с него станется. Однако, хотя кому-то это покажется странным, чутье мне подсказывало, что если бы уж Рикардо на что-то решился, то его все равно оправдали бы по всем статьям. Убийство в его случае невозможно было бы квалифицировать как преступление – оно было бы актом правосудия. Такой человек не способен совершить ничего дурного. Он – человек сердца, да еще какого сердца!