Некто Финкельмайер

– Ну и ну, – сказал скучным голосом Финкельмайер. – Этот Никольский талантливый человек, вы разве не слышали – нет? Мой черкизовский сосед Илья Наумович так считал, что если мужчина умеет вежливо разговаривать с женщиной, он-таки очень много чего умеет. Так он разве не прав, как вы думаете?

X

В люкс Манакин вошел подобравшимся, с нарочито скованными движениями и с улыбкой не слишком сияющей —в меру светившей. Сиял зато Никольский. Он пошел Манакину навстречу, протянув руки тем загадочным жестом, каким добродушно настроенные руководители ставят в тупик подчиненных: не то собирается тепло, двумя своими пожимать твою руку, не то по-отечески хочет обнять за плечи и вместе, вот так, бок о бок прошествовать по кабинету и вместе же опуститься в кресла и еще с минуту-две поулыбаться друг другу, чтобы в этой обстановке ласки, мира и любви услыхать наконец от родного начальника: «Ну, рассказывай, слушаю, слушаю!..» И начнет горемыка рассказывать, и начальничек станет мрачнеть, и как вынет курить, чирканет зажигалкой настольной из уральского камня агата, как сверкнет он огнем аж в глаза, пустит дымом в лицо, а тебе закурить не предложит – ох, чего же, чего ж ты меня, супостат, до докладу-отчету мово приласкал, разбередил сердечко, надежду вселил, что авось пронесет, – нет бы просто, – входи, мол, садись и докладывай коротко. Ох, опасный народ руководство, то ковры пред тобой расстилает, то рулоном же ентим, ковровой дорожкой, закутанной в штуку, и шмяк! по загривку, и шмяк! и по третьему разу, как в сказке волшебной, – и шмяк! только пыль во все стороны клубом – от ковра ль, от твоей ли головушки буйной…

Вот таким-то великим и грозным начальником и предстал перед Манакиным из министерства культуры товарищ Никольский.

– Слушаю вас, товарищ.

– Очень важное дело мое, товарищ Никольский. Как рассказать не могу, – заметно волнуясь, начал Манакин. – Под… по… как это? по… По-со-дей-ствуйте! – вспомнил он райкомовское, верно, слово и нелегко вздохнул. – Говорил уже, отделом культуры буду заведуюссим, да-а. Большая работа, да-а. Много время. Тут надо много, да-а, – показал он на голову. То есть думать много придется на новой работе.

– Справитесь, Данил Федотыч! – по-генеральски твердо отчеканил Никольский. А для пущей значительности, смягчив голос до интонации уже проникновенной, сказал: – Вам партийное руководство доверяет. Как можно – не справиться!

У Никольского к горлу даже комок подступил: так это хорошо прозвучало, а ведь говорили ж ему, говорили когда-то, чтобы пытался в актеры, все данные были!.. И Никольский опять, в который раз за эти дни, горько себя пожалел.

– Хорошо понимаете, хорошо! – воодушевился Манакин. – Справиться надо. Большая должность. Другая должность можно освободиться однако?

Последние слова прозвучали как-то смазанно, и смысл их до Никольского не дошел.

– Не понял? Должность – что?…

– Другая должность. Освободиться хочу просить. Справиться надо. Руководство партийное назначило, правильно говорите – справиться

– Позвольте, какая другая должность? Разве от должности инструктора вас не освободили?

– Освободили инструктора, освободили! Другой должность работал, другой линии, культуры линии работал, говорил, товалисникосски, четыре года. Большая должность —заведуюссий, да-а. По-со-действуйте, товарищ Никольский. Очень благодарить хочу.

«Добрались!» – облегченно подумал Никольский, и, словно почувствовав, что в зрачках его зажегся хищный блеск, он опустил глаза.

«Вот это номер!» – наскоро соображал он. Первый народный тонгорский акын слагает с себя бремя славы. Так, значит, не в книге одной только дело! Старина прилично наложил в штаны. Или видит далеко впереди своей биографии.

– Что-то я вас не очень понимаю, Данил Федотыч, – огорченно сказал Никольский. – Тут нам с вами надо разобраться. О чем же – конкретно – вы меня просите?

– Заявление есть. Очень вас беспокоить надо. На место попасть заявление надо, союз писателей надо. Попросить как хороший начальник министерство культуры, товарищ Никольский. Посодействуйте.

– Ах, вот оно что! Вы хотите, чтобы я взял ваше заявление, передал его куда следует и, как говорится, замолвил за вас словечко? посодействовал, чтобы правильно было все решено? Так я вас понимаю?

– Так понимаете, так! Хорошо понимаете!

– Какое же заявление?

Манакин с несвойственной ему быстротой выхватил из внутреннего кармана обширного пиджака бумагу, бережно развернул ее и протянул Никольскому. Тот прочитал отпечатанный на машинке текст, кое-где выправленный от руки:

Заявление

от Манакина Данила Федотовича, псевдоним Айон Неприген, поэт.

Прошу освободить меня от состава поэтов Союза Писателей по собственному желанию. В настоящее время веду важную Партийную работу, которая не позволяет работать как поэт из-за отсутствие время и по состоянию здоровья.

Манакин.

– Ну, Данил Федотыч, знаете ли! – искренне удивился Никольский. – И как вам такое в голову могло прийти? Кто ж это вас освободит?

– Очень вас беспокоить. Поэтому, – настойчиво повторил Манакин. Он, видимо, знал из каких-то источников, что заявление не из числа обычных. – Надо освободить. Большая работа. Культурный фронт важный.

– Я понимаю, но чем же мешает вам членство в союзе? – продолжал свое Никольский.

– Мешает, правильно говорите, мешает. Первый поэт т'нгор, один только поэт, всегда зовут. Делегат надо; послать надо; доклад надо. Представитель малая народность – поэт. Время нет, по состоянию здоровья – так написал. Другое написать надо?

Вопрос Манакина остался без ответа, потому что Никольский глубоко раздумывал, вперив свой взор в заявление. Так и заговорил он, не отрываясь от бумаги, которую держал перед собой.

– Что скажу вам, товарищ Манакин, – начал Никольский, и голос его смодулировал в басовый регистр, отчего приобрел не только государственное, но, можно сказать, историческое звучание. – Что вам скажу. Не дело. Так не годится, товарищ. У нас такое не принято. В нашей стране писатель, поэт – человек уважаемый. Люди искусства! – они в нашей стране окружены почетом, заботой.

– Хорошо говорите, хорошо! – решил было подкинуть Манакин, но Никольский с холодной вежливостью оборвал:

– Повремените, Данил Федотыч. Повремените. Если я для вас авторитет. – И Манакин каменно обистуканел.

Никольский выдержал паузу.

– И мы, и там, еще выше, – он многозначительно указал пальцем на потолок, – делаем все, чтобы создать соответствующие условия. Народу нужна культура, народу нужно искусство, и оно ему принадлежит, как указывалось, – вы знаете. А тем более малая народность. Гордиться надо, товарищ Манакин. Вам оказана честь. На всю вашу народность только один член союза писателей – и вы хотите от этого отказаться? А что подумает народ? А там, – Никольский крутнул головой куда-то вбок, но движение это имело тот же смысл, что и указующий в потолок палец, – там что подумают? А если подумают, что товарищ Манакин вот так же и с партийным билетом? А?

Последовала еще одна драматическая пауза, такая гнетущая, что Никольский и сам испугался. Пора было малость стравить через клапан.

– А я-то наоборот считал. Хотел кое-что устроить для вас, товарищ Манакин. Теперь даже и не знаю, – огорченно сказал Никольский и отметил, что Манакин шевельнулся, но не решился ни о чем спросить. – Я ведь тут по вашему поводу в Москву звонил. Очень вы вчера на меня хорошее впечатление произвели. А после такого заявления… – Никольский со вздохом оттолкнулся от спинки кресла, устало подался вперед и небрежно, словно метнул игральную карту, бросил заявление на стол.