Некуда

– Разумеется, – ответил сквозь зубы Белоярцев.

– Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете?

– Работаем, Дмитрий Петрович, работаем.

– Вы видели его последнюю работу? – спросила Бертольди, тряхнув кудрями. – Не видели?

– Не видел.

– И ничего о ней, не знаете?

– Не знаю.

– Ничего не знаете об «Отце семейства»?

– Не знаю же, не знаю.

Бертольди захохотала.

– Что это за работа? – спросил Розанов.

– Так себе, картинка, – отвечал Белоярцев: – «Отец семейства», да и только.

– Посмотрите, так и поймете, что и искусство может служить не для одного искусства, – наставительно проговорила Бертольди. – Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них, поймете, что семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.

– Ну это еще вопрос, mademoiselle Бертольди.

– Вопрос-с, только вопрос, давно решенный отрицательно.

– Кем же это он так ясно решен?

– Светлыми и честными людьми.

– Отчего же это решение не всем ясно?

– Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от своих предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна.

– То-то я с этим вот несогласен.

– Нет, это так, – примирительно заметил Белоярцев. – Что семья – учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя.

– Отчего же нельзя? Неужто вы находите, что и взаимная любовь, и отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны?

– Конечно, – горячо заметила Бертольди.

– Все это удаляет человека от общества, и портит его натуру, – по-прежнему бесстрастным тоном произнес Белоярцев.

– Даже портит натуру! – воскликнул Розанов.

– Да, – расслабляет ее, извращает.

– Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого художества, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребенка.

– Фю, фю, фю, какая идиллия, – произнесла Бертольди.

– Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не мать с своею сантиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.

– Еще бы! – воскликнула Бертольди.

– И материнские слезы, и материнские нежности, по-вашему, что ж: тоже…

– Слезы – глупость, а нежности – разнузданное сладострастие. Мать, целуя своего ребенка, только удовлетворяет в известной мере своим чувственным стремлениям.

Розанов ничего не нашелся отвечать. Он только обвел глазами маленькое общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма спокойно.

– Мать, целуя своего ребенка, удовлетворяет своей чувственности! – повторил Розанов и спросил: – Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?

– Это вам сказал Белоярцев, а не я, – спокойно отвечала Лиза, не изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова.

– И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как ее следует понимать, – проговорила Бертольди. – От того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.

– Тут все дело в узкости. Надо, чтоб не было узких забот только о себе или только о тех, кого сама родила. Наши силы – достояние общественное, и терпеться должно только то, что полезно, – опять поучал Белоярцев. – Задача в том, чтоб всем равно было хорошо, а не в том, чтобы некоторым было отлично.

– Высокая задача!

– И легкая.

– Но едва ли достижимая.

– Ну, вот мы посмотрим! – весело и многозначительно крикнула Бертольди.

Белоярцев и Лиза не сделали никакого движения, а Розанов, продолжая свою мысль, добавил:

– Трудно есть против рожна прати. Человечество живет приговаривая: мне своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.

– Не толковать, monsieur Розанов, а делать. Вы говорите о человечестве, о дикой толпе, а забываете, что в ней есть люди, и люди эти будут делать.

– То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?

– Да, да, да, и Бычков, и Красин, и я, и она, – высчитывала Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, – и там вон еще есть люди, – добавила она, махнув рукой в сторону залы.

– Ну, слава богу, что собралось вместе столько хороших людей, – отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, – но ведь это один дом.

– Да, один дом и именно дом, а не семейная тюрьма. Этот один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Это дом… это… дедушка осмысленного русского быта, это дом… какими должны быть и какими непременно будут все дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.

– Давай бог, давай бог! – произнес Розанов полусерьезно, полушутливо и обернулся к двери, за которою послышалось шлепанье мокрых башмаков и старческий кашель Абрамовны.

Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов ее увидел на улице, и молча зашлепала к окну, на которое и положила свой узелок.

– Что ты, няня, устала? – спросила ее, не оборачиваясь, Лиза.

– Где, сударыня, устать: всего верст десять прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек божий, а косточки молодые, – помыл – хорошо.

– Хотите водочки, няня? – отозвался Белоярцев.

– Нет, покорно благодарю, батюшка, – отвечала старуха, развязывая платок.

– Выпейте немножко.

– С роду моего ее не пила и пить не стану.

– Да чудная вы: с холоду.

– Ни с холоду, сударь, ни с голоду.

– Для здоровья.

– Какое от дряни здоровье.

– Простудитесь.

– Простужусь – выздоровею, умру – жалеть некому.

Лиза поморщилась и прошептала: