Нелегкий флирт с удачей
Шрифт:
— Давай подписывай, девка. — На первом же допросе следователь, низкорослый, плохо говорящий по-русски татарин, сунул ей стандартный протокол об укрывательской деятельности. — Поживешь лет пять на природе. А не подпишешь, я тебе сейчас целку сковырну, потом еще взвод двойной тягой пропустим…
Хильда подписала, но это ее не спасло. Татарин, посмеиваясь, повалил ее животом на стол, разодрал белье и, зажимая ладонью рот, мучительно изнасиловал в задний проход.
— Скажи спасибо, сучка, что девкой оставил.
Так она и явилась на суд — без трусиков, в мятом платье, в туфлях со сломанными каблуками. Потом был этап: переполненный «Столыпин», равнодушный конвой, озлобленные, похожие на фурий зэчки-уголовницы. Жизнь казалась зловонной ямой, полной нечистот и роющихся в них двуногих тварей, хотелось быстро и без боли уйти. И вот наконец маленькое поселение
Там мессы служит водопад,
Гремят лавины, льды звенят,
Там ветер проповедь поет,
Так что бросает в жар и в пот.
Все здесь было пронизано жизнью, Хильда ощущала ее биение и в пенящихся водопадах, и в черном базальте скал, и в подернутых дымкой таежных долинах, — и постепенно мысли о смерти стали казаться ей чужими, ненужными, лишенными смысла. Да и люди здесь были совсем другие — несуетные, добрые, неприемлющие ложь. Мир они воспринимали как язычники, словно совокупность природных сил, представленных бесчисленным сонмом духов. Это и белокожая красавица Сациен, обитающая в прозрачных водах лапландских озер, и Мец-хозяин, черный, мохнатый, с хвостом, поджидающий в лесах заблудших путников, и владычица подземного мира Выгахке, у которой в подчинении множество карликов, добывающих золото, серебро и драгоценные камни. В райской стране Ябме-Абимо души праведников получают удовольствия и почет, трусов и предателей в ужасном аду Рото-Абимо ждут страшные мучения, а на небе бог-громовик Айеке-Тиермес гоняется за большим белым оленем по имени Мяндаш. Когда охота будет закончена, тогда с неба упадут звезды, потухнет солнце и наступит конец мира…
Впрочем, кое-кто относился ко всему этому фольклору с изрядной долей иронии. Ссыльнопоселенный Красавин, к примеру, не веривший ни в бога, ни в черта, ни уж тем более в языческие сказки, незлобиво посмеивался в поседевшие усы, но с саамами держался уважительно — дети природы, что с них взять. В Ловозерах он прозябал уже четвертый год, одичал, отпустил густую, окладистую бороду и был весьма рад появлению Хильды — нашел собеседника из своей весовой категории. Шутка ли, двадцатилетняя девчонка декламировала Байрона на английском, Бодлера на французском, читала в подлинниках Гомера и Тацита, а оригинальностью своих суждений поражала даже умудренного жизнью профессора. Они подолгу беседовали, неторопливо прогуливаясь по берегам Ловозера, осматривали гигантские расщелины в отвесных скалах, делились впечатлениями о проложенной к Сейдозеру странной дороге, теряясь в догадках, взахлеб строили гипотезы о следе огромного черного Куйвы. В общем, с пользой убивали время — чего-чего, а этого у них было в избытке. Правда, последние полгода Хильда стала бывать в обществе профессора все меньше и меньше, на то у нее имелись веские причины…
— Чтобы стать настоящим, сильным нойдой, нельзя быть ни добрым, ни злым, нужно все убить в душе. — Старый саам задумчиво покачал головой, поставил кружку на чисто выскобленный сосновый стол. — А потом ведь злой нойда после смерти может и равком стать. Когда умер страшный Риз с Нот-озера, люди боялись хоронить его. Вызвался лишь другой нойда. Молодой, однако. Он запряг оленей в кережу [42] , положил покойника в домовину и повез на кладбище. По дороге ровно в полночь мертвец сел в гробу, но после окрика нойды улегся вновь. Прошло немного времени, и он поднялся снова. Тогда нойда сделал непростительную ошибку — пригрозил мертвецу ножом, а надо было замахнуться палкой. Покойник снова улегся в гроб, но в лунном свете стало видно, что зубы у него сделались стальными. Нойда понял наконец, как необдуманно приступил к делу, которое оказалось ему не под силу, и попытался спастись, забравшись на высокую ель. Равк встал из гроба, подошел к дереву и, скрестив на груди руки, стал грызть ствол. Только приход зари спас нойду от лютой смерти — при первых лучах солнца упырь улегся в гроб. А неумеха, видно, будучи совсем слабым шаманом, захоронил равка на боку, хотя известно, что того нужно класть лицом вниз, чтобы он не мог найти выход из могилы. С тех пор вурдалак и вылезает ночами из-под земли, когти у него — во, побольше этих. — Иван Данилов без тени улыбки указал на шкуру медведя, повешенную на стене. — А правильный нойда после смерти превращается в сеид. Недалеко от Печенги жил когда-то сильный нойда по имени Сырнец. Перед
смертью он сказал своим родичам, что пойдет на гору Уг-ойв и там превратится в камень. Так и случилось. Когда люди просили хорошей погоды, сеид исполнял их желание. Если же кто шел в гору, чтобы уничтожить камень, поднималась такая буря, что этому человеку трудно было надеяться невредимым спуститься вниз. Однако ты смотри, десять часов уже, — рассказчик посмотрел на ходики, мерно постукивающие маятником, поднялся. — Завтра приходите, печенку оленью пожарю, с брусникой, парную…42
Сани в виде лодки.
Он проводил гостей до крыльца, улыбаясь, пожал им руки.
— Приходите, вкусно будет. Приходите, однако…
Соплеменники давно уже не считали его сильным нойдой, даже просто нойдой не считали его саамы. Давно пылился в кладовке родовой шаманский бубен семьи Даниловых. Наследников не дали сайво куэл-ле — духи-помощники, а как самому камлать без руки? По локоть пришлось отсечь, красный комиссар прострелил, давно, в девятнадцатом. Повезло еще, нойду Репт-Кедги утопили в Сейдозере — хороший был шаман, сразу камнем пошел на дно. Ох, скоро, видно, скоро могучий Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож прямо в сердце оленю Мяндашу…
Тихий вечер был похож на летний полдень. Незаходящее арктическое солнце изливалось медленным, сонным сиянием, не было ни ветерка, казалось, что поверхность озера стала стеклянной, превратилась в огромное, отражающее небесную синь зеркало.
— Помните, Хильда, белые ночи в Питере? — Профессор ловко соорудил собачью ногу, глубоко затянувшись, далеко выпустил дым, в воздухе повисла вонь удушливой махры-самогонки. — Силуэт Петропавловки, факел на Ростральной, купол Исаакия в закатных отстветах… Знаете, я часто это вижу во сне, придется ли наяву… — Он замолчал, незаметно вытер неожиданно повлажневшие глаза. — Становлюсь стар и сентиментален. Ну-с, барышня, разрешите откланяться.
Спокойной ночи желать не стал — прозвучало бы неловко, как-то двусмысленно.
— До свидания, Федор Ильич. — Оценив его тактичность, Хильда улыбнулась и почти бегом припустила по тропинке мимо погруженных в оцепенение вековых елей. С их ветвей и стволов свисали зеленовато-серые бороды лишайников, меж могучих корней то и дело попадались глубокие норы, служащие, если верить саамам, воротами в подземный мир, где живут карлики. Говорят, существует верный, но жестокий способ отобрать у них серебро, которым они набивают свои животы. В весенний морозный день надо оставить на свободном от снега месте котелок с кашей. Карлики, наевшись до отвала, замерзнут на морозе, животы у них лопнут, и пожалуйста, наполняй карманы серебром!
«Какое варварство». Усмехнувшись, Хильда поднялась на крылечко дома, который занимала вместе с четырьмя поселенками, через общую горницу прошла на свою половину:
— Приятного аппетита, тетя Аля!
— Садись, дочка, краснорыбицей самоеды уважили. — Ее соседка по комнате, смоленская колдунья Алевтина Пряхина, в одиночку сидела перед бутылкой брусничного самогона. Янтарем сочилась малосольная, нарезанная крупными кусками семга, благоухал ольховым дымом копченый олений бок, стояли плошки с капустой, огурцами, аппетитными мочеными яблоками. — Давай-ка выпьем, глядишь, и полегчает на душе.
Опытная ворожея, она лечила наговорами, занималась костоправством, пользовала по женской части. Местный нойда терпел ее молча, соблюдал нейтралитет, уважительно здоровался — шибко сильная ведьма, однако, ругаться не надо, болящих на всех хватит.
— Спасибо, тетя Аля, я уже поела. — Хильда присела перед тумбочкой, принялась рыться в своих вещах. — Душно, пойду сполоснусь.
Ее и впрямь вдруг кинуло в жар, огненным румянцем зажгло щеки, по телу прошла горячая волна, пьянящая, истомная, заставившая сладко замереть сердце.
— Эко, милая, нет тебе покою, небось опять к немцу своему намыливаешься? Смотри, принесешь в подоле. — Колдунья усмехнулась, опрокинула стопочку и, похрустывая огурцом, вдруг недобро прищурилась. — Да ты никак, девка, в залете уже! Когда последний раз кровя были?
На мясистом, раскрасневшемся лице ее отразилось сожаление: как есть дите неразумное, даром что с мужиком живет. Нет бы побереглась, спросилась бы, на луну посмотрела, — ведь травки есть особые, заговоры…
— Месяца два. — Низко наклонив голову, Хильда собрала белье, поднялась с корточек. Уже в дверях остановилась, оглянулась на колдунью: — Спасибо, тетя Аля, только не беспокойтесь. Ребенка я оставлю.