Нелепо женское правленье

В тот момент я нуждалась, скорее, в компании для того, чтобы рассеяться и забыться, а не в товарище по оружию. С Холмсом же следовало биться, рядом с ним или против него. И вот я плетусь по темной улице в час ночи, по почти незнакомой местности. К черту Холмса, обойдусь и без него.

Еще двадцать минут — и я прижалась к входной двери какого-то дома, пережидая, пока удалится фонарь полицейского патруля, наслаждаясь парадоксальностью ситуации. Студентка самого престижного университета, блистающая успехами не только в учебе, но уже и в науке, которая через семь… нет, уже через шесть дней достигнет совершеннолетия и станет обладательницей того, что можно назвать состоянием, ближайшая подруга легендарного Шерлока Холмса — которого она к тому же только что оставила в дураках — прячется в чьей-то подворотне, выряженная пареньком из глубинки. Ни одна душа не ведала, где я, что со мной происходит, ни друзья, ни родственники. Опьяненная свободой, я скалила зубы во тьму, еле сдерживая счастливый смех.

Вот я снова шагаю по улицам. Никто не беспокоит, лишь две девы радости призывно улыбаются мне в какой-то сотне ярдов от места, где истекала кровью Мэри Келли, сраженная ножом Джека-Потрошителя. В ярде от того, что когда-то именовалось Рэтклиф-хайвэй, я грела руки над дотлевающими углями, оставленными торговцем жареными каштанами, подбирая упавшие и забытые им плоды. Лакомство богов! Услышав звуки музыки, вошла в полуночный кабак, заполненный мужчинами отчаянной наружности и женщинами, похожими на змей. Здесь клубами вился табачный дым и пахло алчностью. Я заплатила за вход, выпила половину положенной кружки мутного пива и вернулась на улицы, на свежий воздух. Переступила через тело — не мертвое, но пропитанное алкоголем. Увернулась от полицейских. Дрались коты, вопили пьяные, где-то кричал голодный ребенок, докричавшийся наконец до мамашиной груди. Дважды отпрыгнула от приближавшихся двухколесных экипажей. Во второй раз оказалась вовлеченной в высшей степени интересную беседу с семилетним цветком улицы, спасавшимся от пьяного родителя под ступеньками. Мы присели на булыжники, собиравшие грязь, казалось, со времен Большого Пожара, и беседовали на темы экономики и политики. Малыш поделился со мной своею черствой булкой и множеством полезных, с его точки зрения, сведений. Прощаясь, я вручила интересному собеседнику пятифунтовую банкноту, вызвав на его лице выражение крайнего недоумения.

Ночь в большом городе. Кошмарный сон невротика, засевшего в спокойной, тихой Южной Англии. Звезд не видать. У меня возникло ощущение, что никогда я еще в Лондоне не бывала, никогда не встречалась с соотечественниками, никогда не ощущала течения крови в жилах.

Пять часов утра. Еще темно. А ведь в июне в это время птицы уже давно отпели первые песни, фермеры трудятся в полях. Здесь и сейчас о наступлении утра можно судить по появлению разносчиков, стучащихся в окна клиентов, по грохоту колес водовозных бочек и молочных тележек, по запаху дрожжей из булочных. Отовсюду слышны голоса; тележки, телеги, грузовые автомобили и фургоны доставляют продовольствие для многих тысяч ртов. Целеустремленно шагают носильщики с громадными корзинами на головах. Мясной рынок Спиталфилдз отпугивает зловонием разлагающейся крови, и я сбегаю в районы, менее озабоченные торговлей. Но и здесь народ оживленно передвигается, слышны разговоры. Лондон течет куда-то множеством людских рек и ручейков, увлекая и меня, ничтожную безвольную щепку.

Щепку эту прибило в конце концов к барьеру, за которым обнаружилось какое-то окно в другой мир, многоцветный, движущийся, переливающийся, однако плоский, расплывчатый, нереальный, как ожившая картина импрессиониста. Окно это оказалось застекленной дверью. Дверь открылась, но впечатление двухмерности заключенного за нею мира не исчезло, даже усилилось благодаря хлынувшему оттуда букету запахов.

Находящаяся за дверью чайная заполнена людьми, деловито поглощающими чай, кофе, яичницу с беконом, подрумяненные тосты. Запахи эти бурно ворвались в меня, но не смогли заполнить мгновенно образовавшийся в моей утробе вакуум. Я робко протиснулась внутрь. Никто, разумеется, не обратил внимания на робкого сосунка. Рабочее братство готовилось к трудовому дню, позволив мне без помех протиснуться к незанятому столику у окна.

Одна-единственная тощая официантка с недостатком зубов, но с переизбытком рабочих рук и, как мне показалось, с двумя языками умудрялась обслуживать всю присутствующую публику и реагировать на оклики с разных сторон одновременно, причем не поворачивая головы. Она бухнула передо мною чашку сладкого чаю и приняла заказ на яичницу с жареным картофелем. Казалось, официантка меня даже не слышала, но это не помешало ей молниеносно доставить заказанную порцию.

Когда она снова появилась у моего локтя, я повторила заказ. Тут она удостоила меня взглядом и отпустила адресованную моим соседям шуточку относительно того, «с какого резона» у молодых людей появляется такой зверский аппетит. Со всех сторон поднялся хохот, который только усилился, когда публика заметила, как заалели мои щеки. Вторую порцию я умяла с таким же аппетитом, но уже несколько медленнее, наслаждаясь едой. Подчищая желток кусочком хлеба, я лениво подняла взгляд в окно и увидела знакомое лицо. Как выяснилось, меня тоже заметили и узнали.

Я поднялась, сунула официантке купюру и вышла на улицу.

— Мэри? Ты ли это?

Передо мною, растерянно моргая, стояла леди Вероника Биконсфилд, выпускница Оксфорда, старше меня на год. Не отличаясь сама красотою, она обожала красивые вещи и посвящала много времени и денег благотворительности. Одно время мы сблизились, но позже Вероника почему-то ко мне охладела. Я виделась с нею прошлой весною, а в сентябре мы обменялись письмами. Вид у нее был изможденный, измотанный, под глазами тени.

— Какая неожиданная встреча, Ронни.

Я взмахнула рукой и чуть не задела по носу здоровенного землекопа, выходившего из кафе. Он угрожающе нахмурился, но я залепетала извинения, и землекоп решил оставить меня в живых, экономя силы для предстоящего трудового дня. Ронни усмехнулась.

— Ты все еще вытворяешь эти фокусы с переодеваниями? Я думала, старое баловство уже забыто.

— «Коли лица наши прикрыты бородами, кто же подумает, что перед ним женщины?»

— Аристофан, — сразу вспомнила она. — Только ведь есть определенные удобства в женской одежде. Этот громила, например, мог тебя сейчас запросто проглотить.

— Лишь один-единственный раз мне не удалось выпутаться из щекотливой ситуации при помощи языка. Какая-то старуха во время войны пристала ко мне, почему я не на фронте. Вид у меня здоровый, и моим заверениям о непригодности к службе она не поверила. Старуха тащилась за мною, позорила на всю улицу, кляла мою трусость, заклинала отечеством и лордом Киченером.

Ронни смотрела на меня, не зная, верить или нет. А ведь я ее не обманывала! Древняя леди тогда, помню, пылала негодованием, а Холмс, шагавший рядом со мною, от души веселился. Не знаю, поверила мне Ронни или нет, однако она рассмеялась и подхватила меня под руку.

— Очень рада тебя видеть, Мэри. Я направляюсь домой. Если никуда не торопишься, приглашаю на кофе.

— Никуда не тороплюсь. Свободна, как вольная птица. Для кофе во мне места нет, но с удовольствием посещу твою квартиру и, в частности, твой туалет.

Она снова засмеялась.

— Еще один недостаток мужского гардероба?

— Самый существенный, — вздохнув, подтвердила я.

— Идем.

На улицах уже почти рассвело, но когда мы свернули во двор, на нас вновь навалилась тьма. Вокруг двора, середину которого отмечал капающий гидрант, толпился десяток домов. Один из них выделялся своим видом. Попавшая в этот дом бомба не вызвала пожара, но перекрытия обрушились. Со стен свешивались оборванные обои, в двадцати футах над уровнем мостовой зацепилась углом рамы за крюк картина.

Я окинула взглядом окна уцелевших домов. Дети, множество детей абсолютно во всех домах, на всех этажах. Исцарапанные, в болячках, с постоянно беременными матерями и без отцов — или с вечно пьяными отцами… Вероника не случайно выбрала место проживания — это был упрек своей семье и себе самой, своеобразный зарок, данный населяющей эти трущобы бедноте. Но какое им всем дело до ее самоутверждения?

— Ронни, наверное, мое общество тебя компрометирует?.. Может, мне волосы распустить, чтобы стало ясно, что я женщина?

— Да кому какое дело, Мэри? Брось…

Она вытащила ключ, подобрала с пола бутылку с молоком и ввела меня в чистую, весьма просто обставленную квартиру. В помещении стояла пышная, обильно осыпанная украшениями рождественская елка, но комната не выглядела от этого веселее. Напротив, елка смотрелась как-то печально в этом безрадостном интерьере.

Я уже упомянула тягу Ронни Биконсфилд к прекрасному. Она обладала также и средствами, позволяющими удовлетворять эту наклонность, причем делала она это не из стяжательства или жадности — Ронни была одной из самых бескорыстных известных мне личностей — а из любви к совершенству. Дядя ее герцог, дед был советником королевы Виктории; в семье имелись три адвоката и один член верховного суда, отец — какая-то важная в Лондоне шишка, а мать посвящает все время искусству. Вероника в одиночку старается представить эту оторванную от земли семью на поверхности нашей грешной планеты. Уже на младших курсах она участвовала во всяческих проектах вроде обучения азбуке неграмотных женщин или в кампаниях против жестокого обращения с животными.