Нелюди Великой реки. Полуэльф

— Нормально все? — спросил я кабатчика, который, оценив мой помятый вид, уже выставил передо мной рюмку коньяку и блюдечко с нарезанным лимоном.

— Да, конечно, я так и ждал, что вы забежите… — С этими словами он выложил на стойку передо мной золотой рубль.

Я присмотрелся к кабатчику внимательней. А может, он не кабатчик? Может, он шпиен? Поведение-то странное!

— Сдача, — просто сказал этот удивительный человек, и мне ничего не оставалось делать, как смахнуть монету в карман.

Судя по спокойной роже кабатчика, другого поведения от клиента он и не ожидал. Золотой на чай — слишком много, оказывается, даже для столицы. А свое он взял — вряд ли я выпил и съел на два рубля золотом. Я свои пределы очень хорошо знаю. Да рубль за «пригляд и доставку».

— Тут спрашивали вас… — Кабатчик кивнул в сторону зала, и я осторожно повернулся всем телом — ощущение «стеклянности» пока не прошло окончательно.

Пока мои глаза обшаривали зал в поисках Вась-Васи — я был уверен, что, кроме него, никто меня искать не будет, — от дальнего столика привстала высокая фигура человека в маранийском тюрбане и слегка поклонилась мне, совсем обычно, не по-южному и не по-восточному. Такой полупоклон не задумываясь отдает человек из общества, встретив шапочного знакомого. Очень любопытно. Изящным жестом руки незнакомец предложил мне присоединиться к нему, и, заинтересовавшись, я подошел, прихватив рюмку и блюдце с лимоном.

— Доброе утро, Петр, — улыбнулся незнакомец. Тонкие черты лица, совсем не восточные, черные глаза, широкие плечи. Девицы, наверное, перед таким штабелями укладываются. И чего тюрбан нацепил, лорд Байрон, понимаешь… И что-то, спьяну, что ли, его фигура передо мной расплывается… — Мы вчера познакомились, здесь же. — Парень верно оценил мое состояние, потому что добавил, обезоруживающе улыбаясь и показывая прекрасные зубы: — Вы не помните, наверное.

— Не помню, но знакомству рад… — Быть ответно-вежливым обязывали не только манеры парня, но и четкое понимание того, что передо мной прекрасный воин, великолепная боевая машина. Кажется, чего такого в движении его руки? А очевидно, что таким же движением, не напрягаясь, он расколет на чурбачки тяжелый стол, стоящий перед нами. И вот еще: я никогда не сажусь спиной к выходу, но тут сел, не знаю уж как и почему. А если меня заставляют занять невыгодную позицию, а я при этом не дергаюсь, то это наводит на размышления… С другой стороны, не сгонять же с места человека…

— Меня зовут Иган, мы вчера говорили о поэзии… — Хорошо, хоть о поэзии… Я как раз в кабак забежал, чтобы выяснить, не творил ли чего неприличного. А то в подпитии могу и матерные куплеты затянуть, знаю я себя. — Я немного пишу… И вчера вы любезно согласились посмотреть мои стихи. Я, правда, не надеялся, что вы придете, но захватил их с собой на всякий случай.

Иган положил на стол плотно исписанные листы бумаги — целую стопку. Ничего себе! Вот это накаркал про Байрона! Листов двадцать пять навскидку!

— Сколько здесь стихотворений? — спросил я, морщась от детского почерка. Только пробы пера мне сейчас не хватало.

— Одно, — просто ответил Иган, и мне поплохело. А что делать? Лебединая песня… Читать надо. — Закажите себе что-нибудь… — Мой новый знакомый был сама любезность, даже сам подозвал кабатчика. Как бы его не обидеть?

— Давайте так, Иган. — Я вроде принял решение, как деликатно, но быстро «откритиковать» новоявленного поэта. — Вы прочитаете мне те строки, которые вам самому кажутся сильными, и мы поговорим.

— Хорошо. — Иган слегка поморщился, и я представил, как буду чавкать под «высокую» поэзию. Не поймет. Ладно, отложим вилку. — Мне нравятся несколько строк, но именно с ними есть проблемы. Вот, например:

Слишком часто я думал о том, Кто же будет моим палачом…

Ух ты! Не про любовь! Уже круто! Но задницей чую, «любовь-кровь» будет обязательно. Не может быть такого, чтобы первые стихи — и не про любовь.

— А в чем проблема? — осторожно осведомился я. — Рифма точная, размер выдержан…

— Нужно, чтобы было не «том», а «той». Скорее всего, это будет женщина. — И мой удивительный собеседник мечтательно улыбнулся.

Вот так номер! Что без «интимной» тематики не обойдется — это я с самого начала знал, мастерство и опыт не пропьешь. Но, похоже, молодой поэт абсолютно серьезен, и палач — не фигура речи, а самая что ни есть правда жизни. Изменить строчку так, чтобы не исказить смысла, было невозможно, о чем я расстроенному Игану и заявил. В качестве компромисса предложил считать нарушение родовой принадлежности местоимения «поэтической вольностью», которая вполне допустима.

— Да? — с изумлением спросил Иган. — А вчера вы про «вольности» совсем другое говорили…

— Пьян был, — честно признался я. — Я, когда выпью, только два цвета признаю: белый и черный, оттенков совсем не вижу.

— Да, я знаю, у людей тоже так часто бывает: чтобы сказать правду, им надо хорошо выпить…

Ничего себе откровение! У людей! А ты кто, мой тюрбанистый друг? Демон?

Дальше я матерился. Почти вслух и долго. Иган даже уставился на меня с недоумением. Пришлось отхлебнуть из стоящей рядом кружки ячменного кофе, не то я бы не смог остановить потока ругани. Нет, ну надо же, тифлинга не узнал! У него ж под тюрбаном рога! Как я раньше не понял? Но тифлинг-поэт — это что-то новенькое. В башке сразу прокрутилось все, что я слышал об этом немногочисленном народе. В основном все, что я знал, касалось женщин-тифлингов. Наверное, нет ни одного учебного заведения, где бы подростки не обсуждали достоинств тифлингесс. Безбожно привирая при этом, хвастаясь и колотя себя в грудь.

Надо вернуться к тексту Игана… К сожалению, дальше пошли те самые «кровь-любовь», «люблю-убью», «страсть-власть», «яд-взгляд», за которые я всегда ругал студентов в Тверской академии. Пришлось черкать, черкать немилосердно, Иган спорил, но со многим соглашался. Мы даже сделали перерывчик на вторую кружку кофе — он уже сам с увлечением что-то переделывал в своих листах, а я смог по-человечески позавтракать.

В результате из двадцати восьми листов поэтической размазни с вареньем в сахарном сиропе мы совместными усилиями оставили восемь строк.

Слишком часто я думал о том, Кто же станет моим палачом… Представлял я улыбку, глаза И что мог бы при встрече сказать. — Позабудь ты о ней, — мне на ухо Все безносая шепчет старуха.— А увидишь — скорей отвернись! Дурачок, что ты знаешь про жизнь…

Дальше у Игана шло что-то очень героическое про честь, про то, что сохранить жизнь — не самое главное, про выбор и свободу, но я все зарубил, соглашаясь с ним в принципе. То есть с жизненной позицией соглашался, а с поэтическим воплощением — нет.

— Понимаешь, Иган, чтобы закончить этот опус, достаточно только одного двустишия. И все! Сейчас в твоем стихотворении что-то есть! Есть любовный треугольник, есть противопоставление персонажей: эта твоя палач олицетворяет жизнь, безносая — смерть!

— Палач — тоже смерть, — задумчиво и как-то печально ответил новоявленный поэт, а я осекся: я же о нем ничего не знаю! И похоже, серьезно он! А ну как этот, эта палач явится сюда за его головой. О себе же парень пишет! Молодые поэты — они о себе всегда пишут!