Немцы в городе

– Виноват, товарищ майор, не удосужился.

– Хорошо, читайте.

Он пальцем подтолкнул в мою сторону книжицу в кожаной обложке, я приподнялся и с болезненным кряхтеньем потянулся за собственным военным билетом.

– Вслух, – сказал майор.

– Зачислен в команду, занимающуюся конвоированием указанных лиц в указанные места, – прочитал я, запинаясь, и второй раз рискнул поднять глаза на визави. – Разрешите спросить… Что это означает, товарищ майор?

– Свободны… – сказал он, и я поспешил подняться. В момент наивысшего напряжения сил, когда мне удалось выпрямить неверные ноги, все мое тело пронзила сильнейшая боль, и я рухнул на пол кабинета номер десять.

Кажется, меня опять куда-то поволокли, и я еще успел испытать радость, что не за ноги, иначе вместо ботинок сейчас о кафельную плитку, которой был выложен и коридор, билась бы моя голова.

Все это было днем. А к вечеру, образовав широкую длинную колонну, мы, новобранцы, сидели в чистом поле на корточках со сложенными за спиной руками, ожидая прибытия поезда. Все были выбриты на лысо, обрызганы пахучими средствами от паразитов и переодеты в выцветшую форму рядовых царской армии образца Первой мировой войны. На ногах бойцов были обмотки и не знающие сносу ботинки из воловьей кожи, выданные, как предупредил каптер, на десять лет с учетом каждодневной носки. У каждого за спиной был пристроен брезентовый сидор с личными вещами и трехдневным сухим пайком, состоявшим из двух кирпичей черного хлеба с отрубями, спичечного коробка с солью и трех луковиц из расчета одна луковица на день. Еще у каждого был холщовый мешочек с махоркой и несколько газетных листов для изготовления самокруток.

Сторожили колонну бойцы с собаками. Те злобно лаяли в нашу сторону, норовя сорваться с поводков, а рядовые тянули подопечных к себе, лениво уговаривая их успокоиться.

Через час посиделок, во время которых личному составу было предписано смотреть в землю, не шевелиться и молчать, раздался надсадный гудок и появился паровоз, окутанный белым облаком пара.

– По вагонам! Справа по одному, бегом, марш! Первый пошел!

И мы, согласно команде, поковыляли на затекших ногах к вагонам.

Как ни странно, это оказались не теплушки, на которые мы уже настроились морально, а обычные плацкартные вагоны. Разбитые на отделения, мы сидели в отведенных личному составу купе без дверей и конспектировали речь расхаживающего по вагону комиссара. Большинство стало рядовыми и только некоторые, включая меня, удостоились чина фельдфебеля, чем я очень гордился.

– Таким образом, товарищи… – любовно поглаживая деревянную кобуру маузера, веско бросал облаченный в кожанку крепкий мужик с лицом и вислыми усами колхозника, – в подобного рода вопросах мы должны руководствоваться прежде всего революционным правосознанием… и лишь в последнюю очередь буквой соответствующего декрета или комментариями к нему крючкотворов-юристов, которых, впрочем, наша справедливая власть упразднит в первую очередь за ненадобностью… Иначе говоря, все должно идти вот отсюда… – Он убирал руку с кобуры и похлопывал ладонью по левой стороне груди, а мы записывали, стараясь не пропустить ни единого его слова, чтобы после проверки тетрадей не оказаться в цугундере.

– Каждый из вас отныне наделяется особыми полномочиями и может или даже обязан вершить на местах суд революционного трибунала, который будет представлять в единственном числе… Пресловутые тройки устарели, товарищи… А что вы хотите… революция!

До Дальнего Востока мы ехали два месяца, втайне, чтобы не услышал товарищ вагонный комиссар, гадая, почему нас отправили нести службу именно в эту точку. Протестующих не находилось, напротив, все были настроены решительно, и громко, чтобы слышал комиссар, говорили, что если так надо, значит, надо, выражая готовность нести службу в любой точке мира, куда направит Родина.

Дезертиров было крайне мало – всего пятеро, улучив подходящий момент, выпрыгнули на ходу, да еще двое удрали на редких остановках, – и все были наказаны по всей строгости особого положения. Троих наказало революционное Провидение, сломав им шеи во время совершения прыжка с несущегося на всех парах состава, а четверо были изловлены военными патрулями, посажены на кол на крышах вагонов, и их мумифицировавшиеся от солнца и ветра тела по прибытии в конечную точку путешествия пугали своим видом редких в этих краях местных жителей.

– Желающие могут зашить одежду и прочие личные вещи в специальные мешки, которые будут отправлены в Москву, по месту жительства отправителей, – скомандовал прибывший для ознакомления с личным составом товарищ Верховный комиссар, когда мы выстроились на бескрайнем поле перед сотней огромных армейских палаток, – а сейчас… – он сделал паузу и горнист начал играть отбой, – вольно, разойдись!

Все, согласно взводам, разбрелись по пронумерованным палаткам и принялись зашивать ставшее ненужным гражданское тряпье в серые мешки, по очереди надписывая на них адреса химическими карандашами, выданными по карандашу на отделение.

– Удивительное дело… – морщась, бормотал Липман, попавший во взвод, в котором я являлся старшим, – как только я мог раньше носить всю эту мерзость… – он пытался запихнуть в мешок свой светлый буржуазный «Armani» в блестящую полоску, отдельно вложив в посылку сверточек с золотыми часами, – в то время как военная форма так практична и даже в некотором роде красива…

Поймав его косой взгляд, я понял, что Липман хочет выслужиться, и беззлобно скомандовал:

– Отставить разговорчики, рядовой.

– Слушаюсь, господин фельдфебель!

– Отставить господина, – сказал я, нахмурившись. – Среди нас господ нет, все господа остались Москве, набивать брюхо фуа-гра…

– Есть, товарищ фельдфебель, – согласно кивнул Липман и я правым пальцем покрутил отросший висячий ус, размышляя, не завить ли мне разрешенные фельдфебелям усы, чтобы они стали стоячими, как у дореволюционных городовых.

– Пойду-ка, узнаю, куда сдавать вещи, – наконец сказал я, вставая.

Не представляя, кому отправить свое барахло по причине отсутствия в стране родных, я написал на мешке свой домашний адрес, хотя знал, что моя квартира в одном из самых престижных жилых комплексов в центре Москвы была продана военкоматом для революционных нужд, а в качестве получателя написал: «Хелен из модельного агентства Престиж», надеясь, что на гражданке со всем этим как-нибудь разберутся.

– Наше отделение и без того припозднилось, все уже давно с этим покончили…

Обойдя лагерь и разыскав огромную пятидесятиместную палатку с надписью «Склад», я в растерянности застыл перед входом, думая, как обозначить свое прибытие, ведь стучать в брезент было, разумеется, буржуазной глупостью. Я покашлял, но не услышал приглашения, хотя, судя по музыке и неразборчивым выкрикам, внутри кто-то был. Тогда я осторожно сдвинул входную ткань и в следующую секунду с трудом сдержал уже настоящий кашель, потому что все пространство бескрайней палатки было наполнено ядовитым дымом империалистических сигарет «Marlboro». В центре находился уставленный коньяком и бутербродами с осетровой икрой стол, на скамейках вокруг которого расположились комиссары в кожанках, а на их коленях сидели полуголые размалеванные девицы с каблуками.

– А я все летала… – звучало из старого кассетного магнитофона, в то время как пьяные комиссары тискали довольно повизгивающих девиц, а самая симпатичная из них в одном только пиджаке стюардессы извивалась на центральном, поддерживающем палатку шесте, – но я так и знала… что мечты лишь мало… для любви, ла-ла-ла…

В одном из углов возвышалась груда исчерканных химическими каракулями мешков, возле которых копошилось около десятка лиц кавказской национальности. Мордовороты в кепках-аэродромах, с заросшими черной щетиной щеками, вспарывали мешки и ловко сортировали тряпки, жадно набрасываясь на дорогие модели мобильных телефонов, часы, рассматривая костюмы и гортанными голосами ругаясь из-за спорной добычи на своем языке.