Немецкая романтическая повесть. Том II

— Ей-богу, она взята на небо за свою добродетель, окно-то ведь отворено! — воскликнула Брака, и корневой человечек, вытаращив глаза, стал глядеть вместе с ней в окно, не увидит ли где-нибудь в небе пару ног. А Брака утешалась надеждой, что эрцгерцог где-нибудь приютил ее. Корневой человечек, которому пролетавшая ласточка уронила нечто в разинутый рот, отскочил от окна в припадке любовного отчаяния и, как безумный, принялся забавнейшим образом бегать и прыгать по всему дому. Обнаружив, что входная дверь еще отворена, он обрушился на Медвежью шкуру; когда же он увидал наружи плащ своей возлюбленной, прикрывавший кучу самой обыкновенной глины, то, сам не зная почему, почувствовал такой прилив любви к этой земле, точно она и была его утраченная; он тщательно собрал все комочки, отнес в свою комнату, стал без конца целовать их и старался опять слепить из них фигурку, которая была бы похожа на его утраченную. Это занятие дало ему некоторое утешение, а тем временем бесчисленные гонцы были разосланы им во все стороны, чтобы они обыскали всю страну и разузнали о ее местопребывании или, по крайней мере, о дороге, по какой она бежала. Однако никто не мог доставить ему никаких сведений, пока, наконец, Брака, решив, что больше ей нечего ждать никакой выгоды от любви эрцгерцога к голему Белле, сообщила ему, что Изабелла, принцесса Египетская, которая сейчас находится в замке и ради которой всем цыганам даровано свободное право открыто всюду показываться и зарабатывать себе хлеб, и есть его пропавшая жена. Маленький человечек прямо остолбенел от изумления, затем опоясался мечом и устремился в замок, чтобы потребовать от эрцгерцога объяснения.

Эрцгерцог милостиво принял его, выслушал, сказал, что призовет к ответу принцессу, и велел созвать совет. Малыш был чрезвычайно горд, что ради него поднялся такой шум; он с такой рыцарственной осанкой выступил на суде, так надменно смотрел, словно сквозь двойные очки, что едва даже узнал Изабеллу, когда она в красном бархатном платье, опушенном горностаем, а госпожа де Шьевр в белом камчатном, на котором спереди вытканы были Адам и Ева под яблоней, вошли в залу и заняли свои места. Эрцгерцог предложил господину Корнелию Непоту изложить свою жалобу. Наш истец не напрасно брал уроки риторики и вознамерился это всем показать и доказать; весьма патетически воззвал он к сочувствию женатых особ среди присутствующих, заговорил о счастье новобрачных и о блаженном, беззаботном покое, в котором обретают себе исход все стремления, дабы воплотить в первенце прекраснейшее, что только может произвести на свет молодая нетронутая сила в порыве ничем не тревожимой страсти, вследствие чего в людском обществе принято не делить родительское наследство между детьми сообразно их дарованиям, каковые всегда остаются под сомнением, но нераздельно предоставлять его перворожденному, жизненное превосходство коего основано на общих законах природы. И этого-то будущего его первенца, радость страны Хадельнской, грозит отнять у него легкомыслие его бежавшей супруги, не говоря уже о том, сколь пагубно должны отразиться на этой возникающей жизни все таковые треволнения.

— Дьявол говорит языком этого карлика, — тихо произнес Шьевр; — меня не так-то легко растрогать, но в его устах жалобы его звучат довольно-таки убедительно.

Малыш продолжал:

— Но как опишу я все мое горе, когда в ту ночь, что похищено было у меня счастье моей жизни, я на тревожном ложе своем плыл по широкому океану, а на другом доже потерпел кораблекрушение, — конечно, то было предзнаменование судьбы моего брачного ложа, — отчего и пробудился я затем. Как орел, распростерший крылья, паря над морем, созерцал я солнце, которое, однако, несомненно означает восстановление моего счастья.

— Да, правда, — воскликнула тут госпожа фон Брака, вызванная в качестве свидетельницы, — дурная то была проделка со стороны этих молодых вертопрахов, что привязали его под печкой. Взгляните только на него, какой он слабенький, скрюченный человечек, как он еще уцелел, когда его так вывернули наизнанку!

Эта добросердечная речь вызвала общий смех присутствующих, малыш же так разозлился, что обнажил свою шпагу, которую, однако, во-время отняла у него стража. После этого он, равно как и Брака, были по всей форме допрошены Ценрио, пока они не признались, что проживали в городе под вымышленными именами. Однако от притязаний на Беллу ни один из них не хотел отказаться; они потребовали, чтобы был вызван священник, который совершил брачный обряд. Долее Белла уже не могла сдерживаться; она с негодованием спросила их, забыли ли они, как выгнали ее из дома, после того как она была оставлена ими в руках у гнусной сводни в Бёйке; она спросила затем, заслужила ли она это от малыша, которого своими стараниями превратила из бесформенного корешка в маленького человечка.

Малыш и Брака попали в крайне тяжелое положение; но Брака мигом сообразила, как выйти из затруднения; не долго думая, она стала на сторону Беллы и заявила: все, что она говорила, было внушено ей страхом перед маленьким человечком, теперь же она принуждена сознаться, что под мнимым именем Беллы с альрауном была обвенчана некая другая особа, которая ныне неизвестно куда исчезла; присутствующую же здесь подлинную Беллу ей надлежит почитать, как принцессу, которой она и служила с самого ее детства. При этом она завыла, как стая голодных псов, и бросилась на колени перед Беллой.

Тут корневой человечек пришел в полное бешенство, швырнул оземь перчатку и поклялся, что будет биться с любым, кто посмеет оспаривать у него жену или называть его альрауном. Шьевр выступил тогда с заявлением, что, прежде чем допустить его к рыцарскому поединку, необходимо проверить, точно ли он является человеком, а затем дворянского ли он происхождения и христианского ли вероисповедания. Малыш отвечал, что у него есть слуга, по имени Медвежья шкура, который может подтвердить все, что здесь в отношении его оспаривается, и потому он ходатайствует о позволении привести его в суд. Это было ему разрешено.

Тем временем Брака успела разболтать, что альраун обладает свойством обнаруживать скрытые клады и уже не раз находил их. Шьевр весь насторожился и сказал эрцгерцогу:

— Сам бог посылает вашему высочеству министра финансов в лице этого малыша-альрауна, который может упрочить будущее ваше могущество; независимо от капризов Генеральных штатов, он дает в руки вашему высочеству средства обращать в вашу пользу всякую деятельную силу. Он будет душой государства; его гений сможет примирить вечно враждующие между собой божественные права и человеческие желания. Да здравствует эрцгерцог и его государственный альраун!

В эту минуту в эрцгерцоге сказалась та будущая мудрость, которая впоследствии руководила всеми его действиями; он милостиво кивнул Шьевру и задумался о том, как привлечь к себе это маленькое полезное существо. Его благоволение и доверие к Шьевру все возрастало благодаря неисчерпаемой изобретательности его ума.

На этот раз эрцгерцог очень радушно встретил малыша, когда тот вошел вместе с Медвежьей шкурой, который нес с собой брошеные одежды и начатое изваяние голема Беллы. Малыш пообещал бедному малому сразу выдать ему все остальные его сокровища, ежели тот клятвенно засвидетельствует, что существует лишь одна единственная Белла и что она без всякого с их стороны повода скрылась из дому после бракосочетания, оставив за собой только кучу глины, завернутую в ее платья и плащ; кроме того он должен был поклясться, что знал родителей альрауна, которые известны были в Хадельне как добрые христиане и дворяне древнего рода. Старый, мертвый, скаредный Медвежья шкура все это ему обещал; он выступил вперед и начал рассказывать по уговору свою вымышленную историю. Но когда и Брака, и Белла пристали к нему с вопросами, то недавно обглоданная часть его тела, как бы улучшенное издание его природы, стала давать ясным голосом совершенно противоположные ответы: человек — не человек, женился на Белле — прогнал Беллу из дому; все это так противоречило одно другому, что судьи, исписав целые кипы бумаги, пригнали его свидетельство ровно ничего не стоющим.

Малыш был вне себя от раздражения; он вырвал из рук совершенно растерявшегося Медвежьей шкуры платья и глиняное изваяние, вытолкнул его пинками ноги за дверь и поклялся, что вместо того, чтобы отдать ему его сокровища, он по мелочам раздаст их нищим, — что Медвежья шкура до дня страшного суда тщетно будет служить то одному господину, то другому, чтобы скопить их опять, — что тщетно он будет из-за какого-нибудь старого талера изменять одному господину ради другого, — тщетно он будет во время войны вербоваться то в одно, то в другое войско, чтобы только получить лишнее, — его лучшая свежая натура будет к великому мучению его прежнего тела раздавать и расточать все эти позорно приобретенные деньги, и так ко дню страшного суда он останется все тем же бедным, безутешным оборванцем, каков он теперь [2] .

2

Проклятие было несколько длинновато, но его следовало привести полностью, дабы, в случае если заявится где-нибудь такой слуга или такой солдат с подложными документами, каждый мог бы его распознать по двуличным его речам и послать его прочь.

После того как малыш изрек свое проклятие, в досаде и отчаянии повернулся он к глиняному изваянию. Шьевр спросил его, кого оно должно изображать. Малыш указал на Беллу и горько заплакал; но кто мог бы в длинном огурце, вылепленном посреди широкой глиняной глыбы, узнать тонкий, изящно изогнутый нос красавицы Беллы. Впрочем, его любовь готова была пока удовлетвориться и таким личиком; нужно было удивляться, с какой нежностью потрогивал он увлажненную его слезами глину. Бедный Прометей! Он то-и-дело так свирепо взглядывал на Беллу, что эрцгерцогу стало страшно, как бы он не вырвал пламень ее очей, чтобы привить его своей глиняной глыбе. И еще опасался эрцгерцог, как бы не врос он своими ручками в глину и не вернулся бы в первобытное состояние корнеплода, унеся с собой в недра земли свое дарование добывать клады. И он и Белла давно уже догадались, что то были бренные остатки голема, и с жутью смотрели на них [3] .

3

О, жалкие болтуны об искусстве, заглушающие вечно пустыми перепевами греческой культуры глубокую жизнь нашей собственной своеобразной природы, к вам я, рассказчик, здесь обращаюсь. Вы, пожалуй, с высокомерным презрением отнесетесь к работе альрауна, но, клянусь вам, пустыми глазами смотрите вы на древние изваяния богов, пустота чувства выражается в тысяче ваших обветшалых слов по поводу них, и в дивных творениях древности видите вы гораздо меньше, нежели бедный малыш в своей полуоформленной глыбе; ибо тем, что она есть, она стала его руками, и, достигнув этого, он достигнет и большего. От вас же ничего не перешло к богам и от богов — к вам. Для вас художественно-живые изваяния богов — те же големы, и ежели я сотру слова на челе их, то вот они и распались в прах. Станете вы отрицать это? Хорошо! тогда создайте что-нибудь свое, такое, чтобы можно было поставить его в один ряд с теми статуями, не вызвав вашего же собственного смеха. Но нет! ваши руки бедны творчеством, а ваши уста обильны словами.

Старания малыша создать из своей глины подобие Беллы не вызывали в ней смеха. Доброе сердце Беллы испытывало сострадание; она просила поскорее прекратить торжественное заседание, ибо в конце концов она должна была себя самое винить в его несчастной участи, ибо ее дерзновенное любопытство вызвало его на свет из покойного лона земли.

— Чорта с два! хорошенький покой там в земле! — вдруг взял да и проговорился малыш из духа противоречия; — кроты, медведки, муравьи, право, терзали меня еще почище, чем все вы тут, вместе взятые!.