Немецкая трагедия. Повесть о Карле Либкнехте

Старший подумал: некрасива, но держится с достоинством, и у нее какой-то особенной силы глаза; невольно проникаешься к ней уважением.

— Хорошо, — сказал он, — мы подождем в коридоре. Но один останется здесь.

— Что ж, если это входит в ваши представления об офицерском джентльменстве… С французскими женщинами там, на эападе, вы, надо думать, обращаетесь не менее грубо?

— Извольте одеваться и не занимайтесь пустыми разговорами!

Он сделал знак одному из помощников. Тот застыл в напряженной позе у двери. Остальные вышли.

В коридоре, переминаясь с ноги на ногу, они прислушивались к тому, что делается в комнате: словно арестованная могла бросить бомбу или кого-либо пристрелить.

Наконец дверь отворилась. Роза Люксембург надела пальто и пошла за калошами.

Что она прихрамывает, им было известно. Тем более показалось странным, что походка у нее такая легкая, а в облике независимость.

— Куда же вы меня повезете, господа?

В коридоре стояла перепуганная насмерть хозяйка.

— Я ведь ваша должница, фрау Мильх? — обратилась к ней Роза.

— Ах, как можно говорить об этом в такую минуту!

— Нет, я хочу заплатить вам вперед. И хотелось бы, чтобы все в моей комнате поддерживалось в порядке, особенно книги. Пока ими не займутся товарищи, которым я поручу.

— Да, книги, — растерянно повторила хозяйка. — Я буду их протирать, книги очень пылятся. — Скорее это было адресовано тем, кто увозил Розу, чем ей самой.

Смущенно она приняла из рук жилицы деньги. Офицеры ждали. На лестнице, когда она задержалась, один грубо крикнул:

— Хватит копаться! Можно подумать, к министру едете на прием!

— Все впереди, господа, все еще будет, — спокойно отозвалась Роза.

— Ступайте, нечего разговаривать!

Она обернулась и посмотрела на него с интересом.

— Одна сторона нервничает. Но почему именно вы, а не я, мне трудно взять в толк.

— Идите! — требовательно повторил офицер.

На улице их ждал крытый фургон. В таких фургонах ветеринарная инспекция перевозила обычно подлежавших уничтожению собак. Сзади была подножка с двумя ступеньками. Не так-то просто было на нее взобраться.

— Не толкайте меня! — сказала Роза, на этот раз с раздражением.

— Вас не толкают, а вам помогают.

Внутри было совершенно темно. Она скорее нащупала, чем разглядела, скамью вдоль одного борта. Другую скамью напротив заняли сопровождавшие.

На низкой скамье сидеть было неудобно. Несколько раз на поворотах Розу качнуло. Тогда двое с противоположной скамьи заняли места по обе стороны от нее.

Машина неслась по улицам.

— Куда вы меня везете? — спросила Роза.

— На месте узнаете.

Когда машина загудела и остановилась, а двое охранников вылезли, Роза заметила чугунные большие ворота и кирпичную высокую стену.

Охранник, оставшийся с нею, навел на нее ручной фонарик, словно бы удостоверяясь, что она здесь.

— Выходите! — приказали снаружи.

Она охватила взглядом частицу двора, огороженного непроницаемой стеной. Похоже было на каменный мешок. Ступени, по которым пришлось подыматься, были тоже каменные, крутые. Роза устала.

Но самое большое унижение ждало ее впереди.

В комнате со сводчатым потолком и зарешеченными окнами и скамьями вдоль стен горел тусклый электрический свет. Углы помещения были погружены в темноту. Ее опросили, задав много ненужных вопросов. Затем вошла женщина с сухим, черствым лицом. За нею следовало двое надзирателей.

— Разденьтесь, — приказала женщина арестованной.

— Это еще что за новости?

— Вам же сказано, извольте выполнить!

— Как? Раздеться совсем?

— Ну конечно! В первый раз вас, что ли, берут! Порядка не знаете?!

Роза начала медленно снимать с себя одежду. То ли вид хромой женщины смутил надзирателей, то ли ее сильный лучистый взгляд — они отвернулись.

Смотрительница стояла с каменным лицом и ждала, когда можно будет приступить к обыску.

Книга вторая. Долой правительство!

I

Дни заметно удлинились, и солнце пригревало землю. Но лопате она уступала неохотно, а то и не уступала совсем. Приходилось долбить ломом или киркой.

При хорошей сноровке и крепкой мускулатуре с такой работой еще можно было справляться. Человеку же городскому, не привыкшему к физическому труду, она давалась нелегко. Но он старался не отставать от других.

— Не усердствуй, Карл, — говорили ему вполголоса. — Спасибо никто не скажет.

Когда к отделению подходил старший, товарищи старались заслонить Карла.

Но старшего работа солдата в пенсне интересовала больше всего. На солдате была шапочка наподобие арестантской и сильно поношенная куртка. Вид он имел не очень-то воинский.

— Речи произносить легче, наверно? — насмотревшись, сказал старший.

— Смотря какие.

— А вот те, какие вы говорили.

— Нет, иные давались мне нелегко.

Старшего так и подзуживало поговорить. Сам он был из деревни, о Либкнехте никогда прежде не слышал и отношения к политике не имел. Но начальство наказало вести за ним наблюдение, намекнув, что Либкнехт человек опасный. На фронте большого вреда от него не будет, но в Берлине он многим причинял беспокойство.

И вот, наклонясь всем корпусом, он работал наравне со всеми: нажимал на лопату, вскапывая мерзлую землю.

— М-да, это не речи произносить, тут коленкор другой…

Сосед Либкнехта, разогнувшись, спросил:

— А вам приходилось когда-нибудь держать речь?

— Тебе-то что?

— Интересно, как это у вас получалось!

— Мое дело винтовка да вашим братом командовать. Попадете на передовую, узнаете, чем надо солдату интересоваться.

Он был не прочь постоять тут еще. Когда человек, орудуя лопатой, должен следить, чтобы башмак у него не развалился, и то и дело подравнивает пенсне на носу, любопытно понаблюдать за тем, как он швыряет рывками землю, особенно, если солдат не нравится и чем-либо раздражает.