Немезида

— Я уверена, что зарплата будет нормальная, не беспокойся.

— И мне надо поговорить с тобой о помолвке, — сказал он.

— Что-что? О чем поговорить?

— Мы с тобой обручимся, Марсия. Вот почему я соглашаюсь на эту работу. Вчера вечером я был у вас дома, попросил разрешения у твоего отца. Я приеду в лагерь, и мы обручимся.

— Ты уверен? — спросила она со смехом. — Мне кажется, полагается спросить для начала девушку, пусть даже такую покладистую, как я.

— Правда? Я ведь никогда раньше не делал предложений. Ты будешь моей невестой?

— Конечно! Боже мой, Бакки, я так счастлива!

— Я тоже, — сказал он. — Я колоссально счастлив.

В ту счастливую секунду он почти готов был забыть о своей измене ребятам, о дезертирстве со спортплощадки; он почти готов был забыть о своем гневе на Бога за жестокий мор, насланный Им на невинных детей Уикуэйика. Говоря с Марсией о помолвке, он почти готов был взглянуть на все другими глазами и броситься навстречу безопасной, предсказуемой, приятной жизни, навстречу нормальной жизни, какая бывает в нормальные времена. Но, когда он повесил трубку, перед ним вновь встали его идеалы — идеалы правдивости и силы, воспитанные в нем дедом, идеалы храбрости и самопожертвования, которые он разделял с Джейком и Дэйвом, идеалы, которыми он вдохновлялся в мальчишеские годы, защищая ими себя от извращенной отцовской склонности к обману, — его мужские идеалы, требовавшие, чтобы он немедленно дал задний ход и до конца лета выполнял ту работу, какую обязался выполнять.

Как он мог сделать то, что сделал сейчас?

Утром он вынес из школьного подвала снаряжение, разбил пришедших, которых не набралось и двадцати, на две команды и организовал софтбольный матч. Сам, когда началась игра, вернулся в подвал позвонить из своего кабинета О'Гаре — сообщить ему, что работает только до конца недели, а потом уезжает в Поконо-Маунтинз в летний лагерь, где будет водным инструктором. В то утро перед выходом из дому он услышал по радио, что в городе двадцать девять новых случаев полио, из них шестнадцать — в Уикуэйике.

— Второй уже за сегодня, — сказал О'Гара. — С площадки на Пешайн-авеню тоже драпанул у меня один, еврейской национальности.

О'Гара был утомленный немолодой человек, пузатый и недоброжелательный, он руководил школьными спортплощадками города уже много лет, и успехи на футбольном поле в годы Первой мировой, когда он играл за Центральную старшую, по-прежнему были высшей точкой его жизни. Его сегодняшняя брюзгливость была не сказать, чтобы убийственной, но она выбила мистера Кантора из колеи, из-за нее он почувствовал себя ненадежным субъектом и по-детски вдруг растерял слова, какими мог оправдать свое решение. Этой брюзгливостью О'Гара слегка напоминал его деда — и неудивительно, ведь он приобретал манеры на тех же негостеприимных улицах третьего городского округа. Дед, конечно, был совершенно не тем человеком, о ком мистеру Кантору хотелось думать в момент, когда его поведение шло настолько вразрез с подлинной его сущностью. Ему хотелось думать о Марсии, о Стайнбергах, о собственном будущем — а тут внезапно возник дед, выносящий ему вердикт с ирландским акцентом.

— Парня, на место которого я еду в лагерь, призвали в армию, — сказал мистер Кантор. — Мне надо отправляться в пятницу.

— Значит, вот она мне благодарность от зеленого юнца, которому через год после колледжа я дал такую завидную работу. Ну, вы, наверно, понимаете, что с моим доверием после этих фокусов можете распрощаться. Вы, наверно, понимаете, Канцер, что, если человек в разгар лета мне подкладывает такую свинью, ему не стоит рассчитывать, что я его еще когда-нибудь найму.

— Кантор, — поправил его мистер Кантор, как ему всегда приходилось делать, когда они разговаривали.

— Мне плевать, кого там откуда призвали, — продолжал О'Гара. — Мне не нравятся люди, которые драпают у меня в самый разгар всего на свете. Особенно такие, которые самив армию не пошли, — добавил он.

— Я сожалею, что уезжаю, мистер О'Гара. И сожалею, кроме того, — произнес он на более высокой ноте, чем намеревался, — что не смог пойти в армию. Сильней сожалею, чем вы думаете. — И добавил на свою голову: — Я должен уехать в лагерь. У меня нет выбора.

— Что? — вскинулся О'Гара. — Нет выбора? Да что вы мне заливаете! Есть у вас выбор, и вы его сделали: драпать от полио. Нанимаетесь на работу, тут вдруг бац, полио — ну и к черту ее, эту работу, к черту все обязательства, ноги в руки — и бежать без оглядки. То, что вы делаете, называется драпать, Канцер, атлет вы наш, мировой чемпион. Оппортунист вы, Канцер. Сказал бы хуже, но хватит и этого. Оппортунист, — с отвращением повторил он, как будто это слово охватывало собой все низменные побуждения, которым способен поддаться мужчина.

— У меня в лагере невеста, — малоубедительно возразил мистер Кантор.

— У вас была в лагере невеста, когда вы нанимались на площадку в Чанселлор.

— Нет, не было, — торопливо сказал он, как будто для О'Гары это могло иметь значение. — Мы только на этой неделе решили пожениться.

— Ладно, хватит, у вас на все найдется ответ. Как у этого, с Пешайн-авеню. Вы, еврейские ребята, за ответами в карман не лезете. Нет, вы не дураки, нет — но и О'Гара не дурак, Канцер.Ничего, ничего. Кого-нибудь да найду на ваше место, не все в городе такие, как вы. А вам на здоровье жарить с подружкой на костре зефирчики в вашем распрекрасном детском лагере.

Унижение оказалось не меньшим, чем он думал, но, так или иначе, дело было сделано. Оставалось проработать три дня на спортплощадке и не заразиться полио.

Индиан-Хилл

Раньше он никогда не бывал ни в Поконо-Маунтинз, ни в сельских районах на северо-западе Нью-Джерси у границы с Пенсильванией. Проезжая на поезде мимо холмов, лесов и возделанных полей, он невольно представлял себе, что совершает куда более далекое путешествие, чем всего-навсего в соседний штат. В плавном движении по местам, совершенно ему не знакомым, было нечто эпическое — это ощущение возникало у него и раньше, во время редких железнодорожных поездок, в том числе по Джерсийской линии, которая вела на атлантическое побережье: ощущение, что перед тобой вот-вот откроется новое, неизведанное будущее. Всего за пятнадцать минут до Страудсберга — там ему надо было выходить — открывался впечатляющий вид на Делавэр-Уотер-Гап, разрыв в горной цепи, сквозь который течет река Делавэр, разделяющая Нью-Джерси и Пенсильванию; это зрелище добавило поездке значительности, уверило его — конечно, беспричинно, — что никакая враждебная сила не сможет в погоне за ним преодолеть этот мощный природный барьер.

Впервые за три года, прошедшие после смерти деда, он уезжал от бабушки, оставляя ее на попечение соседей более чем на уикенд, и впервые он вообще покидал город более чем на два-три дня. И впервые за последние недели он не тонул в тяжких думах о полио. Он по-прежнему горевал о двух умерших мальчиках, его по-прежнему угнетала мысль о других его подопечных, которых свалила болезнь, грозя смертью или увечьем, но не было чувства, что он дрогнул под натиском бедствия или что кто — нибудь другой мог бы выполнять его работу более добросовестно. Прилагая все силы и всю изобретательность, он стойко выдерживал тяжелое испытание — а потом решил, что выдержал, что с него довольно, и уехал из жуткого города, содрогающегося от эпидемии и поминутно оглашаемого сиренами "скорой помощи".

В Страудсберге в старом лагерном автофургоне его ждал Карл, шофер Индиан-Хилла, большой, лысый, застенчивый, с детским выражением лица. Карл приехал в город пополнить запасы и встретить Бакки. Когда Бакки пожимал ему руку, им владела одна мысль: на этой руке нет полио. И тут прохладно, почувствовал он вдруг. Даже на солнце — прохладно!

Он положил свой вещмешок в кузов, и они поехали — сначала по симпатичной главной улице городка, застроенной двух — и трехэтажными кирпичными зданиями с магазинами на первых этажах и деловыми офисами выше, потом, повернув на север, стали медленно подниматься в гору по извилистой дороге. Проезжали мимо ферм, где паслись коровы и лошади, время от времени ему попадались на глаза фермеры на тракторах. Силосные башни, амбары, низкие сетчатые ограды, сельские почтовые ящики на деревянных столбах — и нигде никакого полио! В конце затяжного подъема у крутого поворота на ответвлявшуюся от асфальта узкую грунтовую дорогу был установлен знак с надписью: лагерь индиан-хилл, выжженной на деревянной доске, и с картинкой внизу, изображавшей индейское коническое жилище типи в кольце огней (та же эмблема была нарисована сбоку на автофургоне). После двух тряских миль через лес по жестким ухабам петляющей грунтовой дороги, которую, по словам Карла, нарочно оставили в таком виде, чтобы отвратить от поездок в Индиан-Хилл любой транспорт, кроме лагерного, они выехали на открытый зеленый овал, откуда начиналась территория лагеря. Впечатление сильно напомнило ему то, что он испытывал, входя с Джейком и Дэйвом на стадион Рупперта, где "Ньюарк беарз" играли первую в сезоне воскресную двухматчевую серию: после тусклых стадионных преддверий вдруг открывался ярко освещенный проход к трибунам, а за ним — обширное пространство подстриженной травы, таившееся посреди одного из самых уродливых районов города. Но там было игровое поле, ограниченное трибунами, здесь — широкий простор. Здесь панорама была безгранична, здесь убежище было еще намного красивей, чем домашнее поле "Беарз".