Немой крик

Выпустив пар, поддонок удовлетворенно обмяк, но всё ещё продолжал массировать свой вялый огрызок и огромные, обросшие густой растительностью яйца. Он делал это в порядке очереди. А когда возбуждение поутихло, нелюдь прошипел:

— Спасибо, милая… — Тяжело дыша, — Ты — настоящее сокровище.

Я не слышала его восторженных откликов. Ничего не слышала!

Кроме глухих ударов собственного сердца, которое беспощадным автоматом вколачивалось в рёбра.

Мне уже было все равно.

Меня подавили. Растоптали. Обесчестили!

И теперь мне хотелось лишь одного…

Как можно скорее отправится к родителям.

***

Когда я окончательно пришла в себя — поняла, что нахожусь на огромном корабле, сплошь заставленном металлическими контейнерами. Вероятно, это было грузовое судно. По палубе туда-сюда шныряли мужчины в тельняшках, выполняя разнообразную работу. Интересно, знают ли они, что на их судне происходят чудовищные вещи!? И никто, никто не вправе помешать этому! Всем наплевать. Главное, чтобы деньги платили. Ведь деньги в наше жестокое время решают всё.

Тот самый ублюдок, который только что поглумимся над моим телом, снова перекинул меня через плечо и потащил в неизвестном направлении, напевая себе под нос развесёлую морскую частушку, одновременно покуривая самокрутку.

Меня накрыла неизлечимая апатия. Сил на борьбу не осталось. Продранной тряпкой я просто повисла на его бетонном плече, кусая язык до крови, от невозможности выругаться, от невозможности просто хотя бы закричать!

Боже! А как же мне хотелось орать во всё горло! Звать на помощь, умолять о пощаде! Материться, угрожать, драться до последнего вздоха, отстаивая свои права!

Бесполезно.

Я просто жалкое, отравленное жесткой судьбой ничтожество. Безродная нищебродка, шалашовка, грязная оборванка!

Никому я не нужна.

Никто искать не будет.

Не человек я. А вещь. С которой в праве делать всё, что вздумается.

— Эй, Боцман! Ты где шляешься?? Как обычно, да? Червяка своего наяриваешь?

Мы подошли к одному из контейнеров, рядом с которым, покуривая приторно пахнущую дурь, стояли несколько неизвестных мужчин в застиранных матросках.

— Заткнись, капитан Барбоса, ёпте! Я успел. Эта последняя! Коли уже давай ей жопу, спать укладывай и жрать айда! Чёрт! Как же бухнуть охота!

— Ты глянь, довольный какой! Что, поимел небось эту цыпочку! Башкиров если узнает — сам тебя поимеет. На торги выставит, яйца подрежет и платье напялит. Станешь вылитой тёлкой! Там на этом, как его там… А! Грёбанном Ко-Ронге тебе цены не будет! Ах-ха-ха! Извращенцев до хрена хватает!

— Иди ты нах*й! Да не узнает он. Я же её это… только потрогал.

— Ну смотри, не подставляй товарищей. С нас тоже спросят. В бумагах сказано, что она целка.

— Ага! Целее некуда! Ну всё! Харэ трепаться! Коли давай!

Я нервно дёрнулась, когда чья-то грубая лапа задрала мне юбку.

— Классная! Попка-то ураган! Кукольная, миниатюрная, но мягонькая… Я б вдул!

— Заткнись уже и слюни подбери! Эта элитная шлюха тебе не по карману. Она, говорят, особенная.

Они заржали, а я жалобно застонала, когда почувствовала жгучий укол в области ягодицы, а затем не менее грубый шлепок.

После укола, примерно через пару минут, почувствовала, как куда-то улетаю. В иную реальность. Такую тихую, беззаботную. В которой хочется остаться навсегда. Мышцы слабеют, разум отключается, и я засыпаю, пока эти чёртовы ублюдки бездушно швыряют меня в один из тех грязных, покрытых ржавчиной контейнеров, в котором холодно, моторошно и воняет навозом. Вместо одеяла — отсыревшая солома, вместо туалета — железное ведро.

— Сладких снов, куколка! Жаль отблагодарить за услуги не чем. Я сейчас на мели.

Надменный хохот, противный скрип металла, и беспросветная, пугающая тьма.

Душа рыдает от одиночества, сердце захлёбывается в крови, глаза жжёт от бесконечных слёз.

Это конец.

Назад дороги нет и не будет.

ГЛАВА 4.

Я уже давно потерялась во времени. Казалось, будто я находилась в этой замкнутой клоаке целую вечность. То открывала глаза, то снова проваливалась в сон. Периодически меня рвало и тошнило. То ли от бесконечной качки, то ли от наркотика, то ли от голода, то ли от всего это дерьма разом. В контейнере было холодно и темно. А ещё, как оказалось, там я находилась не одна. В этой ржавой клетке для обезьян, жалобно постанывая, забившись в дальний угол, лежала ещё одна девушка.

Я до озноба, до потери сознания боялась темноты. Если бы не транквилизатор — наверно моё сердце бы точно не выдержало.

Потому что в приюте воспитатели часто запирали меня в подвале с крысами, оставляя гнить на сутки в могильной тьме. Просто потому, что не хотела есть их похлёбку из куриных лапок и пить чай с плесенью. А в недоваренной крупе обычно попадались крысиные шарики. Однажды я высказалась об этих ужасах в письме, которое тайно попыталась отправить в социальную службу.

Но заведующая, узнав о моих намерениях, очень разозлилась, приказав уборщице принять воспитательные меры, чтобы доказать мне, что ябедничать — не хорошо!

Лариса Викторовна за этот инцидент жестоко избила меня кожаным армейским ремнём с массивной металлической пряжкой. Без капли жалости. До кровоточащих ран. И даже до шрама. На шее… У меня до сих пор остался уродливый рубец в области шее, в районе затылка. А ещё она грубо окунула меня с головой в эту рвотную похлёбку из остатков куриных потрохов.

С тех пор я больше никогда не жаловалась.

С тех пор я полностью замкнулась в себе.

С тех пор я до потери сознания боялась темноты и замкнутого пространства.

***

Из вынужденного сна меня снова выбросило в холодную реальность.

Девушка, с которой нас поместили в один контейнер, истерически забилась в дальнем углу ящика. Я ненадолго пришла в себя, от того, что она нервно ворочалась и била ногами в металлические стены наглухо запечатанного бокса. Но у меня не было сил, чтобы хоть как-то помочь бедняжке. Я не могла двигаться. Физически. Тело будто парализовало опасным ядом.

Бедняжка что-то мычала, стучала, пыталась кричать… Но никто не приходил. Вероятно, ей просто заклеили рот, а тело сковали цепями.