Ненастье
Шрифт:
Кавказцы подняли руки, чтобы никто из русских не психанул.
Басунов внешне был спокоен, но изнутри его как-то раздувало, словно в топку закачивали чистый кислород. Ради этого высокооктанового чувства и стоило рисковать всем, что есть, переступая самые суровые запреты.
— Обгадились, черти? — из-за спины Басунова крикнул Лега Тотолин. — Это вам не в Грозном с балконов наши бэтээры жечь!
— Нэ надо войны! Мы протыв Дудаэва! У вас бызнэс, у нас бызнэс, то-сё, хуё-моё, нэ надо стволов! По-братски разбэрёмся!
Смуглые, небритые, свирепые чеченцы в тусклом свете
— Кранты вашей заправке! — объявил Басунов. — Забирайте трупака и валите отсюда. Ещё раз увидим — всех к Аллаху отправим, как в Джаваре.
Басунов не штурмовал Джавару, «Волчью яму», горную базу душманов, однако здесь, в Батуеве, жестокость как бы создавала ему боевое прошлое.
Чеченцы боком двинулись к выходу из теплицы.
— Руки на виду держите, — Ян Сучилин провожал их стволом автомата.
«ЗиЛ» с фургоном тоже пыхнул выхлопом и пополз наружу.
В помещении остались только русские бичи, работники чеченцев.
— Парни, дадите нам бухла взять? — заискивающе спросил один из бичей. Бичи были так ничтожны, что не боялись даже страшных «афганцев».
— Берите, сколько упрёте.
С подпольным цехом в школьной теплице было покончено.
Об этой акции Гайдаржи узнал от Тамары Михайловны. Она ухитрилась добыть телефон командира «Коминтерна», позвонила и долго благодарила.
— Съехали они, и ворота заперли, и третий день уже никого! Наконец-то сможем «Последний звонок» нормально провести, а то ведь раньше детей во двор не выведешь — уголовники и алкоголики! — радостно делилась Тамара Михайловна. — А в честь Егора Ивановича мы доску повесим, у нас и спонсор уже нашёлся! Обязательно приходите на открытие, Гайдаржи Уланович!
Гайдаржи опешил от напора директрисы и от такой новости, а потом у Витали Уклонского узнал про расстрел чеченца — и обозлился на Басунова.
Вызвав Басунова к себе, обычно добродушный Гайдаржи орал:
— Ты чего, самый крутой, да?! Нахера ты этот беспредел устроил?!
— Ты сам говорил, Каиржан, что бухло наша тема, — сдержанно отвечал Басунов. — Надо было шугануть чебуреков. Они, как все, нам должны.
— Хера ты мне гонишь, Витька? Хера ли мои слова выворачиваешь? На базаре меня ловишь, что ли? Я тебе не Маруся — раком ставить!
Каиржан бушевал, но знал, что Басунов всё равно его нагнул: вынудил принять новое положение вещей. Зачем? А неизвестно. Может, и низачем. Просто из подлости. Есть такие, которым хорошо, когда кого-нибудь нагнут.
И Басунов тоже знал, что надо переждать гнев командира — и можно наслаждаться победой: Гайдаржи подчинился ему против своей воли.
Бобон потребовал от Каиржана разговора.
Они были знакомы уже давно, лет семь, — вместе начинали более-менее организованный бизнес на кооперативах: Гайдаржи держал палатки, Бобон прикрывал. Потом Лихолетов вынудил Гайдаржи разойтись с рэкетирами — нехорошо для морального облика «Коминтерна», однако Бобона Гайдаржи не боялся — даже после того, как «афганцы» разгромили «Чунгу».
Гайдаржи припарковал джип на площади Ленина возле бывшего обкома. Мраморные рёбра здания торчали плотно, как зубья в расчёске.
Гайдаржи ждал минуты две, а потом в тёмный кожаный салон ловко заскочил бандюк.— Ты меня подставил, Кир, — сказал Бобон. — Ты зверей разбудил.
— А ты чеченов испугался?
— Не их, а мути. Я за синдикат впрягался. Похерю твой наезд — мне звери предъявят, наеду на тебя за зверей — после Грозного свои не поймут. Вилы.
— Что предлагаешь?
— Выдай мне мудака.
— Нереально, Андреич. Афган-батя.
— Много ты знаешь за «афганцев», — жёстко усмехнулся Бобон.
— Прогони вообще зверей с поляны. Скажи, отвечают за Грозный.
— Своих учи, не меня. Есть ещё заманухи?
— Есть. Не хочешь скинуть зверей, скинь синдикат.
— Чего-то ты краёв не видишь, Ким Ир Сен.
— Мы с вами, Андреич, всё равно рано или поздно за бухло зарубимся, — с сожалением пояснил Гайдаржи, он уже давно думал об этом. — Лучше сам отдай, не доводи до войны. Это «афганский» кусок. Его нам папы обещали.
— Я тоже скажу, Кир, — Бобон приоткрыл дверку, собираясь выходить. — «Мне все должны» — считают салаги после первой ходки. Если как вор живёшь — не будь салагой. Если не вор — не лезь к ворам. И молись, чтобы пронесло.
Гайдаржи уехал со встречи в мрачном настроении. Он бы отдал эту суку Басунова чеченам, поделом ему, но ведь нельзя… Опять война, что ли? Или всё же спустится на тормозах?.. Чеченам сейчас не до понтов с отмщением…
Слова Бобона про салагу оскорбили Гайдаржи. Он знал по бизнесу: кто не может взыскать долг, тому никто ничего и не должен. Салага — это как раз тот, кому никто ничего не должен, а вовсе не наоборот. Бобон сказал со зла.
В конце апреля до Гайдаржи снова дозвонилась Тамара Михайловна. Её благодарность становилась уже назойливой, но Гайдаржи дослушал. Теперь директриса приглашала кого-нибудь из «Коминтерна» на торжественное открытие мемориальной доски героическому выпускнику Егору Ивановичу Быченко. Открытие и возложение цветов состоится в День Победы.
Гайдаржи думал отмахнуться или на крайняк послать кого-нибудь вроде Васи Колодкина, который занимался социалкой, но потом вдруг захотел пойти сам. Он вспомнил себя школьником, вспомнил пионерские встречи с ветеранами: он тогда завидовал этим старикам с орденами — они воевали на танках и стреляли из пушек, как в кино; их слушали, ими восхищались… А сейчас он сам может быть таким ветераном — но гораздо моложе. Мальчишки будут рассматривать его значки, принимая их за награды; десятиклассницы, смущаясь, будут пытаться попасться ему на глаза, чтобы он их заметил…
Гайдаржи не имел полноценного боевого опыта, как Лихолетов или Быченко: в Афгане он служил в обслуге на аэродроме Кундуза. Зато в Афган он попал настоящим добровольцем — сам написал в военкомате заявление…
Калмыком он был только на лицо. Сын офицера, всё детство он мотался за родителями по гарнизонам. В каждой школе его начинали дразнить, как дразнят всех непохожих — рыжих или толстых, очкариков или заик, — и он всегда дрался. В общем, судьба задолжала ему уже за то, что он получал как калмык, хотя ничего не знал о калмыках и ощущал себя русским.