Ненависть

— «Суздаль да Москва не для тебя-ли По удѣламъ земли собирали, Да тугую съ золотомъ суму? — Въ рундукахъ приданое копили И тебя невѣстою растили Въ росписномъ, да тѣсномъ терему?..

Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».

Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:

— Я-ль въ тебя посмѣю бросить камень, Осужу-ль страстной и буйный пламень?.. Въ грязь лицомъ тебѣ-ль не поклонюсь… Слѣдъ босой ноги благословляя — Ты — бездомная, гулящая, хмѣльная, Во Христѣ юродивая Русь!..

Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..

— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:

— Это такъ!.. такъ!..

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..

— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..

— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..

— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..

— Въ мать!.. мать!.. мать!..

* * *

Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:

— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло…

Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.

Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.

Матросъ позвалъ извощика.

Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.

— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки… Ну спасибо большое за пѣнiе… За стихи тоже особое… Разуважили братву… Съ коммунистическимъ!..

Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.

— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ…

Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.

Когда подъѣхали къ воротамъ, Женя побѣжала черезъ дворъ и, ничего не отвѣчая на вопросы отворившей ей дверь матери, помчалась черезъ корридоръ въ свою комнату и бросилась на постель лицомъ въ подушки.

— Что съ Женей?.. — спросила Ольга Пехровна, когда появилась Шура, нагруженная кульками и свертками. — Что случилось?..

— Ничего не случилось, Напротивъ все сошло прекрасно и Женя отлично декламировала и пѣла. Успѣхъ чрезвычайный… Да вотъ видишь, тетя, и матерьяльный даже успѣхъ, — показала Шура на кульки… Но, конечно, нервы должны были быть страшно напряжены… Ну и голодала она послѣднее время. На голодный то желудокъ такiя потрясенiя… Я пройду къ ней, а вы, тетя, посмотрите-ка ея добычу. Мнѣ кажется тутъ даже и чай есть.

— Боже ты мой!.. Такъ я сейчасъ и заварю… Старикамъ моимъ снесу. Сколько годовъ чая то мы и не видали.

Шура прошла къ Женѣ. Та лежала на постели въ помятомъ платьѣ и дергалась отъ рыданiй.

— Женюха, что съ тобою, моя милая?..

Женя приподнялась съ подушекъ, схватила руку Шуры и, прижимаясь къ ней мокрымъ отъ слезъ лицомъ, всхлипывая, какъ ребенокъ, стала отрывисто, сквозь слезы говорить:

— Шура… Ты меня теперь презираешь?.. Ненавидишь?.. скажи?..

— Да что съ тобою, Женя…

— Скажешь… Продалась… Бисеръ метала… За кулекъ муки Россiю имъ предала… Красоту… Глинку… Имъ, свиньямъ… Такой жемчугъ… На-те, смѣйтесь… Издѣвайтесь… Все свое святое, имъ выложила. Вѣдь это-же подлость!.. Я теперь и себя ненавижу… И ихъ всѣхъ… Думала ихъ прельстить… Кровью захлёстанныхъ… Подлая я сама съ ними стала.

Въ столовой звякнулъ чайникъ, загремѣла посуда. Ольга Петровна наставляла примусъ.

— Господи!.. До чего людей довели!.. Мамочка… За щепотку чая… За ласковое слово… Кого?.. Шура!.. Чье ласковое слово?.. Матроса съ «Авроры»… Который насъ всѣхъ убилъ и принизилъ…

— Женя… Да постой, глупая… Помолчи… Да ничего такого не было… Напротивъ, отлично… И то, что ты спѣла имъ, повѣрь, оставитъ какой-то слѣдъ…

— Нѣтъ, что ужъ утѣшать меня. Не маленькая, сама понимаю… Неужели и ты, Шура, за горсть муки?.. Горсть муки? Это-же воспитанiе голодомъ. Какъ звѣрей дрессируютъ… Покорны мы очень стали… А они издѣваются надъ нами.

Женя притягивала къ себѣ Шуру и цѣловала ее, потомъ отталкивала и долгимъ пронзительнымъ взглядомъ смотрѣла въ глаза двоюродной сестры, точно пыталась вывѣдать, что у той на душѣ, что она думаетъ и какъ смотритъ на нее.

— Нѣтъ… Чувствую… Ты, Шура, не можешь теперь не презирать меня. Господи!.. А, если-бы онъ-то!.. Геннадiй, все это увидалъ, что-бы онъ-то про меня сказалъ!..

Ольга Петровна пришла звать пить чай… Чай! Это былъ настоящiй чай!.. Не мифъ, не сказка, а чай на яву…

— Женя, встань, милая, пригладься и выйди… Не хорошо такъ огорчать мать, а о томъ, что было, мы послѣ поговоримъ, когда ты успокоишься. Увѣряю тебя, что никто тебя ни презирать, ни осуждать за то, что ты сдѣлала не можетъ и не будетъ…

— Ну, ладно, — махнула рукого Женя и стала приводить себя въ порядокъ.

Ольга Петровна за столомъ сидѣла. Примусъ подлѣ уютно ворчалъ. Бѣлый паръ струился изъ чайника. У Ольги Петровны былъ довольный и счастливый видъ.

— Ну, спасибо, Женечка. Въ накладку пью… Только сегодня… Для такого случая… И имъ снесла въ накладку. Вѣдь сколько лѣтъ такъ не пили… Прости.

Женя тяжелыми, шалыми глазами, горящими отъ недавнихъ слезъ посмотрѣла на мать и вдругъ пронзительно громко запѣла на всю квартиру: