Ненависть

Въ отдѣленiе, хотя и было оно «женское», сѣли какiе-то казаки и твердо и убѣжденно они говорили:

— Хлѣба!.. Ты намъ хлѣба подай! Безъ хлѣба, какъ проживешь?..

— Вы, — бабочка, хучь сухарей понабрали, а у насъ на хуторѣ съ прошлаго года ни сухарей, ни хлѣба и не видали.

Поѣздъ отстукивалъ по рельсамъ, внизу что-то звенѣло и шипѣло, за окнами тянулась погорѣвшая, не паханная степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись къ стѣнѣ, дремала и сквозь дремоту все слышала:

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

— Нѣту теперь хлѣба нигдѣ…

— И куда задѣвался, кто его знаетъ?..

— Отобрали… Прод-налогъ собирали…

— Заграницу везутъ хлѣбецъ та… Агличановъ кормить, хрянцузовъ, нѣмцевъ, а свои подыхай!

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

И чудилось Женѣ, что и колеса стучали по стыкамъ рельсовъ и пѣли все ту-же страшную пѣсню голода:

— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!

* * *

Солнце пекло невыносимо, и Женѣ казалось, что никогда не дойдетъ она до хутора, Босыя ноги то тонули въ мягкой, какъ пудра, темной пыли, то жгла ихъ раскаленная, покрытая солонцоватымъ сизымъ налетомъ, потрескавшаяся, твердая, какъ камень земля. Кругомъ были поля. Золотистую, наливавшуюся колосомъ пшеницу пробивала сѣровато-сизая лебеда и синь васильковъ. Точно нарочно кто-то засѣивалъ сорными травами безконечныя поля. Вдали длинная череда бабъ и мужиковъ въ ручную косила хлѣбъ. Объѣздчикъ на немудрящей, худой лошаденкѣ, на высокомъ сѣдлѣ въ бѣлой пропотѣлой рубахѣ дремалъ, склонившись къ лукѣ. Косили медленно, неохотно, съ прохладцей. Точно все это было нѣчто давно прошедшее, точно крѣпостное право вернулось въ Россiю, и въ степи шло отбыванiе тяжелой барщины. И, какъ насмѣшка надъ этимъ каторжнымъ трудомъ, у самой дороги стоялъ давно заброшенный тракторъ. Темный и заржавѣлый онъ заросъ кругомъ крапивой, чертополохомъ и лопухами, и высился, какъ нѣкое чудовище.

Женя хорошо дорогу знала. Хуторъ стоялъ въ балкѣ внизу и издали была видна только верхушка церковной колокольни. Когда опускаться къ хутору по пути была сонная рѣчушка, даревянный мостъ съ хлипкими темными апалубками настила и жидкими перилами изъ корявой орѣшины, за мостомъ сбоку былъ хуторской ставъ, обросшiй вербами и тополями — раинами. Сколько шума, птичьяго и дѣтскаго крика всегда слышала въ былые наѣзды Женя ка этомъ пруду. Обыкновенно здѣсь прiостанавливали лошадей и по растоптанному скотомъ спуску съѣзжали къ водѣ напоить ихъ. Бричка тогда дремотно стояла по оси въ водѣ, а Женя смотрѣла на шумное и безпокойкое царство стоящаго въ зеленой рамѣ, отражающаго голубое небо чистаго става. Ѣдкимъ сѣрнымъ запахомъ отъ испаренiй разъѣзженнаго чернозема пахло, горечью дышала поломанная, раздавленная колесами верба и тиной несло отъ пруда. Сѣрыя утки плыли съ озабоченнымъ кряканьемъ. Гуси шли въ перевалку къ водѣ и, увидѣвъ купающихся дѣтей, степенная гусыня вдругъ присѣдала на лапахъ и, вытянувъ шею и раскрывъ оранжевый клювъ, со злымъ шипѣнiемъ провожала выводокъ молодыхъ пушистыхъ гусятъ. Въ сторонѣ, на песчаной отмели, было пестрое пятно снятыхъ рубахъ и розовыя тѣла ребятишекъ. Визгъ и крики, уханье. Плещетъ, разсыпаясь въ серебро, вода выхлопываемая ладонями. Кто-то, тяжело дыша, плыветъ саженками черезъ прудъ. Надъ водою вихрастый затылокъ чернѣетъ, смуглая спина змѣей вьется, и ближе, и ближе доплываетъ казаченокъ къ бѣлымъ прекраснымъ водянымъ лилiямъ. Чей-то бабiй голосъ звонко летитъ ему въ догонку:

— Митька!.. Митька!.. Аспидъ!.. Утонешь!.. Ишь озорной какой!..

Голая казачка стоитъ спиною къ Женѣ. Русые волосы накрыли спину, а бѣлыя ноги съ розовыми пятками стройны какъ колонны.

Лошади, наконецъ, напились. Теткинъ работникъ разобралъ вожжи, осторожно поворачиваетъ бричку изъ пруда. Колеса журчатъ по водѣ и обода ихъ, какъ кованное серебро… Лошади тяжело вздыхаютъ, точно отдуваются послѣ питья.

— Ну, ай-да-те, милыя!..

И карьеромъ по хуторской улицѣ къ дому тети Нади мчится лихая тройка. Такъ уже полагалось послѣ водопоя согрѣть лошадей и потомъ съ ямщицкимъ шикомъ пронестись черезъ хуторъ на глазахъ у людей.

Теперь Женя остановилась у пруда. Могильная тишина на немъ ее поразила. Не плавало по голубому простору ни гусей, ни утокъ. Зеленымъ бархатомъ покрывала прудъ никѣмъ и ничѣмъ не тревожимая ряска. Лопухи, крапива и пышныя сорныя травы стѣною стояли по берегу. Холодомъ могилы вѣяло отъ такого веселаго, шумнаго и живого нѣкогда става.

Женя пошла дальше. Хуторъ млѣлъ отъ жары подъ полуденными лучами солнца. Казалось, все живое куда-то попряталось. Нигдѣ не забрехала собака, нигдѣ не кудахтали куры. Мертвымъ видѣнiемъ открывались улицы, образованныя казачьими куренями. Охваченная полуденнымъ дымкомъ раскаленная земля трепетала миражами. Женя шла по знакомымъ улицамъ и не узнавала хутора. Большинство хать стояло съ запертыми дверями и забитыми досками окнами. Ушли что-ли куда казаки, или… умерли?.. Плетни были повалены, и за ними были дворы, поросшiе полынью, лопушникомъ, крапивой и чертополохомъ. Изъ гущизны сорныхъ растенiй тутъ и тамъ гордо поднималась стройная въ сѣдомъ пуху мальва, покрытая нѣжными, розовыми цвѣтами. Вездѣ была тишина. И чудится это Женѣ или и точно такъ — смертнымъ духомъ мертваго тѣла несетъ отъ хутора.

Она издали увидала большой домъ тети Нади съ высокимъ крыльцомъ подъ желѣзной крышей. Коричневая облупившаяся давно некрашенная крыша возвышалась надъ густо разросшимися кустами сирени. За плетнями виднѣлись амбары. Ихъ желѣзныя некрашенныя крыши горѣли на солнце нестерпимымъ блескомъ. Уличка повернула — показались ворота куреня, надъ ними на двухъ высокихъ дрючкахъ была распялена полоса краснаго кумача. Солнце съѣло его первоначальный цвѣтъ и онъ сталъ бѣлесо-розовымъ, мѣстами полоса была продырявлена, сморщена и запылена. По ней большими черными печатными буквами было выведено:

— Кол-хоз имени Карла Маркса.

Вотъ оно, въ какую глухую, степную, казачью даль занесло имя нѣмецкаго еврея!.. Вотъ, кто теперь владѣетъ домомъ, великими трудами, слаженнымъ Тихономъ Ивановичемъ, гдѣ столько прекрасныхъ лѣтнихъ каникулъ, бывало, проводили Женя и Шура.

«Кол-хозъ имени Карла Маркса»!

Да лучше этого ничего нельзя было и придумать, что-бы унизить, опозорить и издѣваться надъ Донскими казаками?..

Въ раскрытыя ворота были видны безпорядочно разбросанныя по двору садилки, травокоски и жнейки. Надъ дверями дома и работницкихъ хатъ были вывѣски. Тамъ, гдѣ жилъ работникъ Павелъ было написано: «кредитное товарищество». Какiе то люди ходили по двору, и у крыльца было прислонено нѣсколько велосипедовъ и мотоциклетка.

Было очевидно, что тети Нади здѣсь не могло быть и Женя не знала, что-же ей дѣлать? Она услышала сзади себя шаги. Оглянулась — ее нагоняла молодая дѣвушка въ платочкѣ, въ короткой юбкѣ, съ босыми ногами. Она катила съ собою велосипедъ. Женя вспомнила, какъ когда-то она сама такъ ходила съ велосипедомъ по гатчинскимъ аллеямъ и точно ощутила прiятную тяжесть и катящуюся податливость машины. И это почему-то внушило ей довѣрiе къ дѣвушкѣ, и она спросила ее:

— Скажите, милая, гдѣ теперь живетъ Надежда Петровна Вехоткина?..

Дѣвушка остановила велосипедъ. Женя увидѣла серьезное не по годамъ, сосредоточенное лицо, суровое и преисполненное словно нѣкоей важности. Узко поставленные глаза пытливо оглядѣли Женю, ея запыленныя ноги, котомку, загорѣлое, обожженное за день солнцемъ покраснѣвшее лицо.

— Вехоткина живетъ теперь въ бывшемъ домѣ Колмыкова. Можетъ, знаете, это сейчасъ-же за кол-хозомъ?

Дѣвушка показала на соломенную крышу чуть видную за фруктовымъ садомъ тети Нади.

Женя сейчасъ же и вспомнила, что и точно за садомъ Тихона Ивановича жилъ его другъ, кумъ и однополчанинъ, хуторской атаманъ Колмыковъ. Но она не посмѣла спросить дѣвушку — ея строгiй видъ не располагалъ къ распросамъ — живъ-ли Колмыковъ и почему тетя Надя очутилась у него? Она впрочемъ сейчасъ же догадалась, если на хуторѣ произошло обобществленiе и курень Тихона Ивановича взяли подъ кол-хозъ — надо было куда-нибудь дѣвать его семью.