Необъятный мир: Как животные ощущают скрытую от нас реальность
Шрифт:
Немало примеров коммуникации с помощью ультразвука было обнаружено только тогда, когда ученые заметили, что животные как будто кричат беззвучно: выполняют все движения, характерные для подачи звукового сигнала, но никакого звука не раздается. Именно это увидела Марисса Рамсьер, наблюдая за филиппинскими долгопятами – крошечными, с кулак размером, большеглазыми приматами, напоминающими гремлинов{605}. Они открывали рот, а звука не было. Рамсьер услышала их, только поместив перед детектором ультразвука. Частота их сигналов, как выяснилось, составляет 70 кГц – намного выше ультразвукового порога и выше, чем у любого млекопитающего, за исключением летучих мышей и китообразных. Что же они говорят? И к чему прислушиваются, помимо друг друга?
Еще больше загадок скрывают колибри. Точно так же, как в случае с Рамсьер и долгопятами, многие замечали: колибри раскрывает клюв, по грудке у него пробегает дрожь, но пения не раздается. Обитающий в Северной Америке синегорлый колибри поет сложную песню,
Может быть, насекомым? Хотя большинство насекомых совсем ничего не слышат, многие из тех, у кого уши все-таки имеются, воспринимают ультразвуковые частоты. На это способна примерно половина из 160 000 видов мотыльков и бабочек{608}. Пчелиная огневка умудряется различать звуки частотой около 300 кГц – выше, чем любое другое животное на Земле, причем существенно выше{609}. Колибри питаются не только нектаром, но и насекомыми, а значит, этим птицам есть резон подавать ультразвуковые сигналы, неслышные для них самих, чтобы выманивать насекомых, которым они слышны.
Но зачем стольким насекомым понадобилось выработать ультразвуковой слух, тем более что основная их масса не слышит вообще ничего? Явно не для того, чтобы наслаждаться пением колибри, появившихся, по эволюционным меркам, относительно недавно. Вряд ли и для того, чтобы слушать друг друга, поскольку большинство насекомых молчит[185]. Наиболее вероятный ответ: их уши настроились на крайне высокие частоты, чтобы слышать приближение своего главного врага, появившегося около 65 млн лет назад, – летучих мышей{610}. Летучие мыши обрели в ходе эволюции способность как издавать, так и слышать ультразвук – а потом объединили оба эти навыка в одно из самых невероятных чувств из всех имеющихся у животных нашей планеты[186].
9
Громкий отклик безмолвного мира
Эхо
Я смотрю в окошко, прорезанное в массивной двери. За стеклом рука в перчатке держит коричневый меховой шар с длинными ушами и темной мордочкой, как у чихуахуа. Это большой бурый кожан по имени Зиппер – одна из семи летучих мышей этого вида, проводящих лето в лаборатории Университета штата Айдахо в Бойсе, где ими занимается Джесси Барбер. Большие бурые кожаны действительно бурые, но вес у них примерно равен мышиному, поэтому большие они только по сравнению с другими мелкими летучими мышами. Они в изобилии обитают на чердаках по всей территории США, но, поскольку летают они ночью и совершенно бесшумно, люди видят их редко и уж точно не так близко. С наступлением темноты они выбираются на охоту за мотыльками и прочими ночными насекомыми – Зиппер получила свою кличку (от английского zip – «быстро проноситься») за особенную стремительность маневрирования. У ее соседей по вольеру клички связаны с едой – Реймен, Пиклз и Тейтер (от ramen, «лапша рамен», pickles, «маринованные огурцы», и разговорного названия картофеля tater соответственно) – или отражают черты характера: Каспер (в честь привидения из мультфильма) дружелюбен, а Бенни (в честь персонажа мюзикла «Богема», Rent) на редкость голосист. В октябре всех их выпустят на волю, чтобы они успели подготовиться к зимовке, но сейчас лето, и они на полном пансионе – отъедаются сочными мучными червями, сладко спят в теплых клетках и регулярно «вылетают пройтись». «Мы выпускаем их из клеток, чтобы они могли размять крылья, – рассказывает Барбер. – Это примерно как выгуливать шестнадцать собак».
Тем временем за стеклом Зиппер раскрывает рот, обнажая неожиданно длинные зубы. Это не демонстрация агрессии, а попытка составить представление об окружающей среде. Зиппер издает поток коротких ультразвуковых импульсов, а затем по эху от них выявляет находящиеся рядом объекты и определяет их местоположение, то есть пользуется чем-то вроде биологического эхолокатора{611}. Такой способностью обладают очень немногие животные, а отточить это умение до подлинного мастерства удалось только двум группам – зубатым китам (вроде
дельфинов, косаток и кашалотов) и летучим мышам. В данный момент эхолокатор Зиппер сообщает ей, что впереди глухая непроницаемая преграда, хотя она собственными глазами видит за ней каких-то гигантов. (Летучие мыши, вопреки английскому выражению as blind as a bat, «слеп как летучая мышь», вовсе не слепы.) Возможно, это ее несколько озадачивает, но, справедливости ради, эволюция наделила Зиппер эхолокацией не для того, чтобы та находила окна. Она была ей дана, чтобы ночью, в условиях ограниченной видимости, отыскивать мелких насекомых. Днем охотничья территория принадлежит зорким хищникам – таким как птицы, – зато ночью летучие мыши берут свое{612}. Поскольку летучих мышей мы видим редко, легко может сложиться впечатление, что это такие персонажи второго плана, которые довольствуются крохами с барского стола, подъедая ночью то, что птицы не доели днем. На самом деле все наоборот: кое-где в тропических джунглях летучие мыши съедают в два раза больше насекомых, чем птицы{613}. И когда Зиппер переносят в соседнее помещение для полетов, а потом выпускают туда же мотыльков, я начинаю понимать, почему это так.В помещении для полетов царит кромешная темнота и установлены три инфракрасные камеры. Лаборанты внутри разве что слышат шорох крыльев. Мы трое – Барбер, его студентка Джульетта Рубин и я – снаружи наблюдаем происходящее на мониторе. А происходит вот что: Зиппер, которой темнота нисколько не мешает, молнией носится по комнате, хватая одного мотылька за другим. Рубин и Барбер прыгают и вопят, как болельщики на стадионе.
РУБИН: Поймала? Нет, только зацепила.
БАРБЕР: Вот он, вот он, вот он… О-о-о-о!
РУБИН: Второе касание. Третье. Сейчас поймает. Ну красотка!
БАРБЕР: Мотылек тоже ничего так…
РУБИН: О! Поймала! Я же говорила!
ЛАБОРАНТЫ ПО РАЦИИ: Поймала?
РУБИН: Да! Снайперша просто!
БАРБЕР, МНЕ: Теперь она будет минуту его поедать.
РУБИН: Она уже умяла двух лунных и несколько огневок – и это в придачу к мучным червям. Вот ведь проглотище!
(Зиппер отправляют отдыхать, в комнату запускают другую летучую мышь, Поппи, и еще одного мотылька.)
РУБИН: Ну что, поехали! О-о-о-о, хороший заход. Ого! Ого-го! Во дает… Видели, как она сейчас ускорилась?
ВСЕ, ВКЛЮЧАЯ МЕНЯ: Ва-а-а-а-у!
Изображение на мониторе черно-белое и зернистое, но Барбер показывает мне на ноутбуке несколько видео, которые он снял более мощными камерами. В замедленной съемке при высоком разрешении видно, как красный волосатохвост делает двойное сальто назад, цепляет мотылька хвостом и закидывает себе в рот. На другом видео мотылька хватает листонос: р-р-раз – и только чешуйки по ветру. Бледный гладконос пикирует на скорпиона, словно дракон. Это летучие мыши в своей стихии – и во всем своем великолепии. «Когда я упоминаю о своих исследованиях, многие сразу морщатся: "Фу, как ты можешь работать с такой гадостью?" – рассказывает Джульетта Рубин. – Я просто забываю, что люди по большей части терпеть не могут летучих мышей. Забываю, потому что они творят просто потрясающие вещи – и в такие моменты ими нельзя не любоваться». Воспринимая их превратно, из них часто делают символ зла. Они настолько далеки от нас и по высоте, на которой обитают, и по времени суток, что «мы до сих пор даже не разобрались как следует в их базовых биологических характеристиках, – добавляет Барбер. – С таким же успехом они могли бы жить в глубинах океана. Об эхолокации мы знаем больше, чем обо всех остальных сторонах их существования».
Впрочем, довольно долго мы и об эхолокации не подозревали. В 1790-е гг. итальянский священник и естествоиспытатель Лаццаро Спалланцани обратил внимание, что летучие мыши умудряются ориентироваться в такой темноте, которая даже жившей у него сове казалась непроглядной{614}. Проведя серию жестоких экспериментов, он выяснил, что летучие мыши не теряют способность ориентироваться в пространстве, даже если их ослепить, однако начинают врезаться во все подряд, если лишить их слуха или заткнуть им рот. Что из этого следует, он так и не догадался, сумев сделать только один вывод: «Уши гораздо больше потребны летучей мыши для зрения или, по меньшей мере, для измерения расстояний, чем глаза». Современники подняли его на смех. «Если летучие мыши видят ушами, – иронизировал один философ, – глазами они, надо полагать, слышат?»
Подлинное значение этих открытий оставалось загадкой еще более столетия, пока молодому студенту по имени Дональд Гриффин не пришла в голову одна интересная мысль[187]{615}. Гриффин часами наблюдал за миграциями летучих мышей и поражался, как им удается пролетать через темные пещеры, не впечатываясь в сталактиты. Ему вспомнилась неподтвержденная гипотеза, будто мыши вслушиваются в эхо от своих высокочастотных криков, а еще он знал, что один местный физик изобрел устройство, способное улавливать ультразвук и преобразовывать его в слышимые частоты. В 1938 г. Гриффин явился в кабинет этого изобретателя с клеткой малых бурых ночниц и поместил ее прямо перед детектором. «К нашему удивлению и восторгу, из динамика раздался разноголосый сиплый гвалт», – писал Гриффин в своей ставшей теперь классической книге «Слушая в темноте» (Listening in the Dark){616}.