Необъятный мир: Как животные ощущают скрытую от нас реальность
Шрифт:
«Вот ваша обувь, например, откуда?» – спрашивает специалист по морским млекопитающим Джон Хильдебранд, с которым мы беседуем у него в кабинете. Я сверяюсь с маркировкой на ботинках – Китай, откуда же еще. А значит, какой-то контейнеровоз переправил их через Тихий океан, оставляя за собой звуковой след, распространяющийся на многие километры. С конца Второй мировой войны до 2008 г. мировой торговый флот разросся более чем в три раза и стал перевозить в десять раз больше грузов на более высоких скоростях{873}. В общей сложности грузовые суда повысили уровень низкочастотных шумов в океане в 32 раза – на 15 дБ выше той громкости, которая, как подозревает Хильдебранд, и без того была на 10–15 дБ выше, чем в старинных морях до появления гребного винта. Учитывая, что гигантские киты могут жить дольше ста лет, не исключено, что где-то еще плавают особи, непосредственно пережившие постепенное усиление подводного шума, в десять раз сократившее для них радиус слышимости{874}. Когда в ночи неподалеку идет судно, горбатые киты прерывают свои песни, а косатки – охоту, южные киты впадают в стресс{875}.
В предыдущих 12 главах этой книги говорилось о том, как человек на протяжении столетий по крупицам добывал знания о сенсорном мире других живых существ. Однако за то время, что у науки копились эти данные, мы радикально переформатировали все изучаемые сенсорные миры. Сейчас мы ближе, чем когда бы то ни было, к пониманию, каково быть другим животным, и в то же время по нашей милости быть другим животным сейчас труднее, чем когда бы то ни было.
Чувства, служившие своим обладателям верой и правдой миллионы лет, начали обманывать. Гладкие вертикальные поверхности, не существующие в природе, отражают эхо точно так же, как открытое воздушное пространство, – возможно, именно поэтому летучие мыши так часто врезаются в окна{878}. Диметилсульфид, химическое вещество, выделяемое морскими водорослями и когда-то безошибочно указывавшее морским птицам путь к источникам пищи, теперь выводит их к миллионам тонн пластикового мусора, который человек сбрасывает в океаны{879}. Возможно, именно поэтому 90% морских птиц, согласно подсчетам, рано или поздно глотают фрагменты пластика. Расположенные по всему телу ламантина вибриссы улавливают возмущение, вызванное движущимися в воде предметами, но не настолько быстро, чтобы ламантин успел увильнуть от моторки, несущейся на полной скорости{880}. Именно по этой причине – из-за столкновения с моторными судами – гибнет по крайней мере четверть всех умирающих во Флориде ламантинов. Лососей направляют на нерест к местам их собственного появления на свет присутствующие в речной воде пахучие вещества, но если обоняние лососей притупят попавшие в воду пестициды, все ориентиры исчезнут{881}. Слабые электрические поля на морском дне указывают акуле на закопавшуюся добычу, – но иногда на силовые кабели{882}.
Некоторым животным удалось приспособиться к современным звукам и зрелищам. Кто-то даже извлекает из них выгоду для себя. Некоторые городские виды мотыльков эволюционируют в сторону меньшего стремления к свету{883}. Некоторые городские виды пауков, наоборот, пристрастились растягивать паутину под уличными фонарями и до отвала наедаются летящими на свет насекомыми{884}. В городах Панамы ночные огни распугивают летучих мышей, позволяя самцам тунгарской лягушки добавлять больше сексуального «кудахтанья» к своим брачным песням без риска привлечь внимание хищника{885}. Животные адаптируются – либо меняя поведение одной особи на протяжении ее жизненного цикла, либо вырабатывая новое из поколения в поколение.
Однако адаптироваться получается не всегда. Виды с неторопливым образом жизни и медленной сменой поколений не успевают за уровнем светового и шумового загрязнения, который удваивается каждые несколько десятилетий. Те, кто и без того был загнан в угол постоянным сокращением среды обитания, не могут просто встать и уйти. Те, кто полагается на специализированные чувства, не могут просто взять и перестроить весь свой умвельт. Справиться с сенсорным загрязнением не значит просто свыкнуться с ним. «Мне кажется, люди не совсем понимают, что, не слыша чего-то, нельзя вдруг взять и начать слышать, – делится со мной Клинтон Фрэнсис. – Если ваш орган чувств не ловит сигнал, нельзя просто к этому притерпеться».
Наше воздействие не разрушительно по своей сути, но часто ведет к росту однообразия. Выдавливая чувствительные виды с привычных мест обитания своим сенсорным бульдозером, мы оставляем за собой поредевшие и менее богатые видами сообщества. Мы раскатываем в унылый плац-парад рельефный сенсорный ландшафт, взрастивший удивительное разнообразие животных умвельтов. Достаточно вспомнить, например, озеро Виктория в Восточной Африке. Когда-то в нем обитало более 500 видов цихловых рыб, и почти все они водились только там. Возникновению этого необычайного разнообразия отчасти способствовала освещенность{886}. На более глубоких участках озера преобладает желтый или оранжевый свет, тогда как на мелководье больше представлен голубой. Эти различия обусловливали особенности зрения местных видов и соответственно выбор ими половых партнеров. Эволюционный биолог Оле Зеехаузен установил, что самки глубоководных цихловых рыб предпочитают самцов, в расцветке которых преобладают оттенки красного, а взору обитательниц мелководья милее голубой. Эти несовпадающие предпочтения сыграли роль барьеров, разделивших цихловых рыб озера Виктория на радужный спектр по-разному окрашенных форм. Разнообразие света повлекло за собой зрительное, цветовое и видовое разнообразие. Но за последнее столетие сбрасываемые в озеро канализационные воды и поверхностные стоки с ферм и рудников наполнили его питательными веществами, подстегнувшими рост заволакивающих и забивающих его водорослей. Прежнее богатство световых переходов местами поблекло, окраска и визуальные предпочтения цихловых рыб утратили значение, и число
видов сократилось. Притушив свет в озере, человек заглушил сенсорный мотор разнообразия, вызвав, как выразился Зеехаузен, «самое стремительное крупное вымирание из всех известных науке»[293]{887}.Циник может спросить, какая разница, сколько в озере схожих видов рыб. К чему переживать из-за того, что в таком-то лесу было 32 вида птиц, а теперь остался 21? Этими вопросами научная журналистка Майя Капур задалась в 2020 г. в своей статье о сомах яки – обитающих на западе США и находящихся под угрозой исчезновения рыбах, очень похожих на широко распространенного канального сомика{888}. «Я подумала, неужели утрата вида, неотличимого от одной из самых часто встречающихся рыб на планете, действительно так значима? – писала Капур. – И только позже я осознала, что… их кажущаяся взаимозаменяемость больше говорит об ограниченности моего понимания, чем о неважности их различий». Ее озарение можно распространить и на цихловых, и на многие другие группы животных, у которых близкородственные виды могут обладать сильно отличающимися чувствами. Когда эти виды исчезают, с ними исчезают их умвельты. С каждым утраченным видом мы теряем один из способов познания мира. Закупорившись в своем сенсорном пузыре, мы не подозреваем об этих утратах. Но он не убережет нас от их последствий.
Клинтон Фрэнсис и Кэтрин Ортега обнаружили, что обитающую в лесах Нью-Мексико кустарниковую сойку Вудхауса отпугивает шум компрессоров, применяющихся при добыче природного газа{889}. Этот вид соек распространяет семена однохвойной сосны – одна-единственная птица способна посеять от 3000 до 4000 семян в год. Значимость их для леса видна невооруженным глазом: на тихих участках, где они по-прежнему водятся в изобилии, молодой сосновой поросли в четыре раза больше, чем в шумных местах, где соек не осталось. Однохвойная сосна – основа складывающейся вокруг нее экосистемы, один вид, обеспечивающий пищей и кровом сотни других (в том числе и человека в лице индейских племен). Утратить три четверти этих деревьев было бы катастрофой. А поскольку они растут медленно, «этот шум может аукаться всей экосистеме еще сотню с лишним лет», объясняет мне Фрэнсис.
Более полное представление о чувствах помогает нам увидеть, где и как мы вредим природе. И оно же подсказывает, как ее защитить. В 2016 г. морской биолог Тим Гордон отправился в Австралию на Большой Барьерный риф собирать материал для будущей диссертации{890}. Предполагалось, что он будет несколько месяцев плавать среди роскошного кораллового разноцветья. Вместо этого «я с ужасом наблюдал, как объект моих исследований исчезает на глазах», рассказывает Гордон. Сильная жара вынудила кораллы избавиться от водорослей-симбионтов, обеспечивающих им питание и окраску. Без этих партнеров кораллы голодали и бледнели – это было самое резкое обесцвечивание кораллов из всех известных науке на тот момент и лишь первое в череде нескольких. Плавая с маской и трубкой по месту трагедии, Гордон обнаружил, что рифы не только обесцветились, но и умолкли. Раки-щелкуны больше не щелкали. Рыбы-попугаи больше не хрустели кораллами. Обычно на эти звуки ориентируется молодь рыб, возвращаясь на риф из открытого моря, где уязвимые мальки проводят первые месяцы своей жизни. Затихнув, рифы перестали их привлекать. Гордон опасался, что теперь на пришедшем в упадок рифе разрастутся морские водоросли, которые без рыб некому будет поедать, и задушенные ими поблекшие кораллы больше не возродятся. Однако в 2017 г. «мы приехали туда снова и подумали: "А что, если рассуждать в обратном порядке?"» – рассказывает он.
Вместе с коллегами он расставил на останках кораллов колонки, из которых непрерывно раздавалась запись шумов здорового рифа. Каждые несколько дней ученые ныряли проверить, что происходит с местной фауной. «И я помню, – рассказывает Гордон, – как на тридцатый день мы кружили по рифу с товарищами, и я сказал: "Кажется, что-то наклевывается"». Сопоставив показатели на 40-й день, он насчитал на акустически обогащенных рифах вдвое больше молоди рыб и на 50% больше видов, чем на смолкнувших. То есть рыбы не только тянулись на звуки, но и оставались там, формируя экосистему. «Это был очень приятный эксперимент», – говорит Гордон. Он показал, чего могут добиться специалисты по охране природы, «посмотрев на мир через призму чувств животных, которых они стараются сберечь»[294].
Обольщаться, конечно, не стоит, так как хорошо масштабируемым это решение не назовешь: динамики дороги, а коралловые рифы велики. Если мы не сократим выбросы углекислого газа и не воспрепятствуем изменениям климата, рифы ждет мрачное будущее, какие бы чарующие звуки они ни издавали. И тем не менее, учитывая, что половина Большого Барьерного рифа уже мертва, кораллам важна любая помощь. Возможно, восстановление естественных звуков рифа даст ему шанс побороться и сделает задачу его спасения чуть более осуществимой.
Гордон смог провести свой эксперимент только потому, что его научной группе еще было где найти здоровые, не обесцвеченные рифы и записать их звуки. Естественные звуковые ландшафты еще существуют. Еще есть время сохранить и восстановить их до того, как последние отголоски последнего рифа канут в Лету. В большинстве же случаев можно не добавлять те стимулы, которые по нашей милости пропали, а просто устранить те, которые мы добавили, – роскошь, недоступная в случае почти любых иных загрязнителей. Радиоактивные отходы разлагаются тысячелетиями. Стойкие химикаты вроде ДДТ попадают в организмы животных спустя много лет после запрета на их использование. Пластик будет продолжать загрязнять океаны веками, даже если завтра остановить его производство во всем мире. Засветка же прекращается, как только гаснут лампы. Шумовой фон пропадает, как только перестают реветь моторы и винты. Сенсорное загрязнение – это подарок для эколога, редкий пример проблемы планетарного масштаба, которую можно решить мгновенно и эффективно. И весной 2020 г. мир невольно этим занялся.