Необычайная коллекция

Кое-кто считает, что благоразумнее всего вообще не упоминать больше прошлое, коль скоро договориться по этому поводу нет никакой возможности. Единственной допустимой темой для разговора должно отныне стать будущее и в какой-то мере настоящее, — но только в какой-то мере, ибо, чтобы всем угодить, следует придерживаться чистого описания и не задаваться вопросами об изначальности и конечности. Тот факт, что иные миры приближаются к нашему почти вплотную, не означает, что наше общее настоящее имеет для всех одинаковое объяснение. Возьмем такой пример: в каждой нашей деревне высится колокольня, потому что Франция — страна христианская. Но можно представить себе другую реальность, в которой есть колокольни, но нет христианства. В этой чужой реальности, стало быть, церкви имеют другое значение; быть может, это храмы иной веры? В таком случае при слиянии этого мира с нашим два культа будут спорить за соборы и часовни. Это пример крайний и пока чисто умозрительный, но при том, как развивается интересующий нас феномен, такого рода ситуация может сложиться в недалеком будущем и привести к гражданской войне.

Но где последствия будут ужаснее всего, так это в наших головах, которые превратятся в свалку противоречащих друг другу воспоминаний. Не далее как вчера один человек, которого спросили, когда он женился, не смог дать ответа; скоро ответов у него будет два, три, а то и больше: в нем смешаются воспоминания из разных реальностей, которые столкнутся, вынуждая его тем самым делать невозможный выбор из целой коллекции прошлых событий. Этот человек, жена у которого умерла в одном мире и который в другом вообще ее не встретил, — как объяснит он свое одиночество теперь, когда эти миры слились? А тот, другой, у которого нет ни братьев, ни сестер, — должен ли он повиноваться той части своего мозга, в которой он единственный сын у родителей, или довериться другой памяти, в которой запечатлены пять сестер и братьев, все альпинисты, погибшие под лавиной при восхождении на Монблан? Наиболее философски настроенные из нас мирятся с этим странным изъяном нашего ума, находя, что постоянный приток новых воспоминаний обогащает внутреннюю жизнь. Но большинство людей все же пребывают в смятении и с трудом верят своим врачам, когда те клянутся, что все в порядке и никто не сошел с ума.

Что до писателей, у них уже голова совсем кругом идет. Собственная жизнь стала их излюбленной темой, ведь она у них теперь не одна, и перегруженная память дает им каждый день новый материал. Критикам впору задаться вопросом, не обречена ли на гибель фантазия под напором осаждающих нас реальностей. Если так и будет продолжаться, скоро все на свете истории окажутся в наших головах, которые станут вместилищем бесконечности. Чтобы написать историю, сегодняшнему романисту достаточно извлечь из своей головы воспоминание об одной из возможных реальностей, в которой жил его двойник; завтрашнему будет еще легче, потому что их станет больше, а уж послезавтрашний найдет в своей памяти все. Фантазия тогда станет не только бесполезной, но и невозможной: все истории и так будут под рукой, в наших головах, как корреспонденция до востребования на почте. Не надо будет больше ничего выдумывать — во всяком случае, о прошлом. Единственной новой темой останется будущее, еще неизвестное. Если только — но об этом страшно даже подумать — реальности не начнут сближаться обратным ходом, ведь тогда наш сегмент пространства-времени станет точкой пересечения не только всех прошлых, но и всех будущих. Вот тут-то Истории придет конец. Настоящее вместит все. Пришедшие отовсюду, повсюду идущие и ведающие все о мире и о будущем, мы станем как боги, в недоумении и отчаянии оттого, что не узнаем больше ничего нового, ни завтра, никогда.

(Продолжение следует.)

ДЕСЯТЬ ГОРОДОВ (VI) Морно, в Чили

Морно расположен на левом берегу реки, которая, как и все реки в Чили, берет начало в Андах. До конца XIX века это был средний по величине город, около четырех тысяч душ населения. Однако после открытия в окрестных горах золотоносных жил население его удвоилось. Чтобы разместить вновь прибывших, пришлось строиться. И тогда город стал расти не на левом, уже заселенном, берегу, а на правом, где прежде были лишь поля; построили три моста, один деревянный, а два других из камня, и сотни домов выросли, как грибы, образовав на правом берегу квартал, который жители стали называть «Новым», в отличие от «Старого квартала» на левом берегу.

Удивительно то, что — совершенно неумышленно — Новый квартал симметрично повторяет старый, с пугающей точностью зеркального отражения. Неужели строителям до такой степени не хватало фантазии, что они попросту бездумно скопировали то, что видели за рекой? Как бы то ни было, у каждой улицы на левом берегу имеется копия на правом; у каждой площади — площадь-двойник такого же размера, обсаженная такими же деревьями; у каждого дома — брат-близнец, выкрашенный в тот же цвет. Морно превратился в двухстороннее зеркало, гранью которого стала река.

Это продолжается до сих пор. И сегодня оба квартала развиваются параллельно, как будто пристально следят друг за другом. Когда какой-нибудь крестьянин, разбогатевший на золотых приисках (они здесь еще есть, хоть жилы заметно истощились), строит себе на правом берегу маленький дворец с помпезными украшениями, точно такой же неминуемо возникает на левом, на симметричной улице. Если на левом берегу сносят старый домишко, чтобы спрямить дорогу, можно держать пари, что вскоре его близнец на правом тоже будет снесен. Эта мания имитации проявляется во всех областях жизни, и Морно вот уже второе столетие живет по системе симметрии, заменяющей ему план городского развития. Нетрудно догадаться, как восхитила эта диковина геометрический ум Гулда, который два года тому назад побывал в Морно со своим чилийским другом Альберто Ламиньо.

«Как ни парадоксально, — рассказывал мне Гулд, — два берега мало общаются между собой. В самом деле, поскольку там все удвоено, жителям каждого берега, собственно, нечего делать на другом, где для них нет ничего нового. Так что и мосты ни к чему; ими пользуются лишь по воскресеньям, когда семьи с обоих берегов выбираются на другой на прогулку, любезно приветствуя друг друга над рекой. Мосты, в сущности, нужны лишь коммивояжерам, которые обожают Морно, ведь магазины там тоже в двух экземплярах, и, стало быть, у них вдвое больше шансов пристроить свой товар».

Когда Гулд посетил Морно, в городе насчитывалось 8260 жителей. По словам Альберто Ламиньо, все официальные переписи населения начиная с 1940-х годов выявляют четное число горожан, потому что в Новом квартале всегда ровно столько же жителей, сколько и в Старом, один в один. «На первый взгляд удивительно, — продолжал Гулд, — но, в сущности, ничего удивительного в этом нет. На двух берегах синхронны даже рождения и смерти, демографическое равновесие всегда идеально. Я попробовал пойти дальше (симметрия Морно дает богатую пищу фантазии и побуждает к очень глубоким размышлениям) и выдвинул следующую гипотезу: если улицы, дома, скверы и фонтаны в этом городе парные, то почему бы каждому жителю не иметь двойника? Если численность населения на двух берегах всегда одинакова, то не потому ли, что и жители на них одни и те же? Да-да! Когда я был на левом берегу, быть может, в это же время на правом Гулд-второй сидел на террасе того же кафе, попивая тот же “писко сур” [12] и размышляя о моем существовании, как я размышлял о его!

12

Крепкий коктейль на основе писко — южноамериканской виноградной водки.

Эта мысль сперва позабавила меня, но потом встревожила, да так, что я потерял сон. Накануне отъезда я, решив удостовериться, провел опыт. Если Морно и впрямь город-зеркало, точное отражение своего отражения, то Гулд-второй с другого берега, который должен думать так же, как и я, неизбежно будет ходить теми же путями: если я пойду к реке, он направится туда же. Стало быть, переходя через мост, я столкнусь нос к носу с самим собой? В крайнем возбуждении я отправился в дорогу. Но очень скоро мною овладел страх. Едва переводя дыхание, я остановился, чтобы собраться с мыслями. В общем, дошел я только до пешеходной площади перед мостом. В этот предвечерний час на террасах кафе было много народу. Прислонившись к опоре моста, я всматривался в противоположный берег, где раскинулась точно такая же площадь. Солнце слепило глаза, и я зажмурился. Чего я, собственно, ожидал? Встречи со своим двойником? Хорошенькое дело! Я вытер платком вспотевший лоб и, посмеиваясь, ушел. Но перед тем как покинуть площадь, повинуясь какому-то рефлексу, я оглянулся. И что же? Хотите верьте, хотите нет, я убежден, что увидел на другом берегу мужчину моего сложения, одетого, как и я, в белое и в такой же, как у меня, панаме “монтекристо”, — хотя Альберто говорил мне, что я единственный в этих местах ношу такую».

НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (V) Полный парад обязателен

Эту секцию своей библиотеки Гулд называет dress code, старательно произнося это выражение с безупречным английским выговором. (Он, хоть и бельгиец, всегда питал слабость к Англии и уверяет, что среди его предков был один из герцогов Монтроз, а также библиотекарь Георга II; в его гардеробе много твидовых костюмов, и он с сожалением признается, что предпочитает кофе чаю, ибо кофе, по его словам, напиток «не столь британский».) Перед тем как достать с полки книгу, Гулд подозрительно оглядел меня с головы до ног, словно искал пятно на моей одежде; потом, процедив сквозь зубы «сойдет», попросил прочесть вслух первую страницу.

Автора звали Артур Летруссо дю Лонжан, книга — это был роман — называлась «Холод». Я открыл ее и, глубоко вдохнув, начал. Вернее, хотел начать, но, как ни странно, споткнулся на первой же строчке и не мог разобрать ни слова. Что со мной? Шрифт четкий, буквы мне знакомы — и все же текст не дается, как я ни вчитываюсь. Я перевернул страницу, другую — безуспешно; я, словно неграмотный, не мог прочесть ни строчки.

— Сожалею... — пробормотал я, подняв глаза на Гулда.

Гулд прыснул в ладонь, потом, протянув руку, поправил воротничок моей рубашки.