Необычная фотография

Жил наш Лоренцо в Хайингтоне

(И спал он в хижине из бревен),

Но, если и не точно там —

Точнее вам он скажет сам, —

То уж совсем поблизости.

Пришел ко мне он раз на чай —

Однако вечер весь молчал,

Пока я не спросил его:

«Ты любишь хлеб без ничего?»

Тут он ответил: «С маслом».

Припев, к которому все присутствующие с пылом присоединились):

У глупой лапши

Лапшиные мозги,

Такую лапшу ненавижу, не люблю.

Свидетель продолжил: «что она затем явилась перед ним, облаченная в тот же самый свободный Капот, в коем он впервые узрел ее в своем Сне, и ровным и пронзительным голосом поведала свою Историю в нижеследующем виде».

История дамы

«Нежным осенним вечером можно было увидеть, как в одном месте, неподалеку от Оклендского замка, фланировала молодая Дама, отличавшаяся холодными и самоуверенными манерами, хотя и недурной наружности, — можно было бы сказать, в определенной степени прекрасная, если бы это не было неправдой.

Этой юной Дамой, о Несчастный, была я» (после каковых слов я потребовал объяснений, на каком основании она считает меня несчастным, и она ответила, что это неважно). В те времена я кичилась тем, что достигла вершин не столько в красоте, сколько в статности Фигуры и чрезвычайно желала, чтобы какой-нибудь Художник запечатлел бы мой портрет; но они были недоступны, не в том смысле, что были такими мастерами, а просто слишком много запрашивали. (Тут я самым скромнейшим образом поинтересовался, какие цены запрашивали тогдашние Художники, но она высокомерно ответствовала, что денежные вопросы вульгарны, что она не знает, нет, ее это не интересовало.)

И вот случилось, что некий Художник, досточтимый Лоренцо, прибыл в Эту Местность, имея с собой чудесную машину, называемую людьми Химерой (что означает сказочную и целиком невероятную Вещь), с помощью которой он сделал много картин, каждую за единый момент времени, за какой Человек может и оглянуться не успеть. (Я спросил ее, какой это может быть момент Времени, чтобы человек не успел оглянуться, но она нахмурилась и ничего не ответила.)

Именно он и сделал мой Портрет, от которого мне требовалась в основном одна вещь: что он должен быть в полный рост, ибо никаким иным образом не была бы видна моя Статность. Тем не менее, хотя он сделал много Портретов, в этом отношении они были неудачны: ибо одни, начинаясь с Головы, не захватывали ноги, другие, захватывая ноги, не захватывали головы; из каковых первые были горем для меня, а вторые — вызывали Смех у других.

На эти вещи я справедливо сердилась, при том, что сначала была с ним дружелюбна (хотя, по правде сказать, он был скучен), и часто сильно шлепала его по Ушам и выдирала из его Головы некоторые Пряди, по поводу чего он кричал и, как правило, говорил, что я сделала жизнь для него в тягость, в чем я не столько сомневалась, насколько этому радовалась.

В конце концов, он посоветовал, что нужно сделать Портрет так, чтобы вместился такой кусок юбки, какой только может вместиться, и в отношении этого поместить внизу Надпись такого содержания: «Предмет, два с половиной ярда длиной точно такой же, как и выше, а затем Ноги». Но это ни в коем Случае меня не удовлетворяло, и посему я заперла его в Подвале, где он оставался три Недели, с каждым днем становясь все худее и худее, пока, в конце концов, не начал взмывать вверх и опускаться как Перо.

И случилось так, что в то время, когда я спросила его однажды, запечатлеет ли он меня теперь в полный рост, и он отвечал мне тоненьким стенающим Голоском, будто Комар, кто-то случайно открыл Дверь — и его подняло вверх Сквозняком и утащило в Трещину в Потолке, и я осталась ждать его, держа над Головой свой Факел до тех пор, пока и сама не превратилась в Призрака, приклеившись к Стене».

Тогда Милорд и Компания поспешили в Подвал, дабы увидеть странное зрелище, прибыв в каковое место, Милорд храбро вынул свой меч, громко закричав: «Смерть!» (хотя кому или чему, он не объяснил); затем некоторые вошли внутрь, но большая часть заробела, подбадривая тех, кто был впереди, не столько своим примером, сколько Словами приободрения; все же наконец все вошли, и последним Милорд.

Затем они убрали от стены Винные Бочки и другие вещи и обнаружили упомянутого Призрака, в жутком состоянии, однако дошедшего до наших дней, при каковом ужасном зрелище поднялись такие вопли, каковые в наше время редко или вообще никогда не услышишь; некоторые упали в обмороки, некоторые спаслись от этой Крайности посредством больших порций Пива, хотя и они были едва живы от Страха.

Затем Дама заговорила с ними таким образом:

Здесь я живу и буду обитать,

И образ мой здесь будет представать,

Пока какая-нибудь здешняя девица,

С которой у нас одинаковы имена и лица

(Хотя имя мое останется в тайне,

Мои инициалы вы узнаете заранье),

Не будет сфотографирована как надо —

Чтобы были видны и туфли, и на губах помада, —

Тогда мое лицо исчезнет навсегда,

И никогда не испугает вас — да, да!

И тогда сказал ей Мэтью Диксон: «Для чего ты держишь вверху этот Факел?», на что она ответила: «Свечи Дают Свет», но никто ее не понял.

После этого откуда-то сверху донесся тоненький Голосок:

В подвале Оклендского замка —

Давным-давным-давно —

Меня закрыла интриганка,

Здесь мокро и темно!

Снять ее с головы до ног,

Как ни старался, я не смог.

Tempore (я говорю ей)

Practerito!

(К этому Припеву никто не отважился присоединиться, поскольку Латынь для них была Языком незнакомым.)

Она была сурова, безжалостна была —

Давным-давным-давно,

Морила меня голодом — ни хлеба, ни овса —

Ей было все равно!

Отдал бы я последний пенни,

Чтобы сбежать из Шотландии этой, —

Да, люди, жизнь несправедлива,

Налейте мне, друзья!

Затем Милорд, отложив свой Меч (который был впоследствии водружен на стену в память о такой великой Отваге) , приказал своему Дворецкому принести ему тотчас же Сосуд с Пивом, из какового Сосуда он хорошенько подкрепился*: «Если уж суждено нам пережить такое испытание, — сказал он, — то должно испить сию Чашу до дна».

ФОТОГРАФ НА ВЫЕЗДЕ

Перевод Людмилы Щекотовой

Я потрясен, у меня все болит — там ссадина, тут синяк. Сколько раз повторять: не имею никакого понятия, что стряслось, и нечего донимать меня расспросами. Ну хорошо, могу прочитать вам отрывок из дневника, где дан полный отчет о вчерашних событиях.

23 августа, вторник.

А еще говорят, будто фотографы — все равно что слепцы: для нас, мол, самое хорошенькое личико — лишь игра света и теней, мы-де редко восхищаемся искренне, а полюбить просто не способны. Это заблуждение, которое очень хотелось бы развеять. Только бы найти такую молодую леди, чтобы ее фотография отразила мой идеал красоты, и хорошо бы, чтоб ее звали… (ну почему, скажите на милость, имя Амелия влечет меня сильнее, чем любое другое?) — вот тогда, я уверен, мою холодность и философское безразличие как рукой снимет.