Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Пастухов прежде всего побывал в городском театре, - нигде достовернее не могли бы сказать об известном в городе актере. Ио разведать удалось немного: Егор Павлович последнее время не служил в театре, а собирал какую-то особую труппу и занимался с нею не то на железной дороге, не то в гарнизонном клубе, а возможно - и еще где-нибудь.

– Они, знаете, захвачены, - сказал, подморгнув Пастухову, старый человек с небритым подбородком и приподнял ко лбу палец.

– То есть как захвачен? Егор Павлыч?

– Они самые, Егор Павлыч. Они от нас отошли, и в рассуждении у них что-либо совсем стороннее.

– А вы тоже актер?

– Нет, не актер. Я реквизитор. Но вы не сомневайтесь.

Пастухов и не думал сомневаться. Он знал своего друга за человека с причудами, хорошо помнил его скрипку, слабость к изобретательству, его поиски народных типов для воплощения на сцене. Особенно историю с этими народными типами никогда он не мог бы забыть, потому что с ней Цветухин запутал его в пренеприятное жандармское следствие по опасному революционному делу, когда они вместе едва не увязли. Так что от Егора Павловича он равно ждал и вполне обыкновенных поступков, как от очень милых людей, и вещей самых необычайных, как от больших оригиналов.

Александр Владимирович, выйдя из Липок, пошел к той старой приземистой гостинице рядом с консерваторией, в номерах которой когда-то проживал Цветухин. Он узнал двор, хотя тополя вдоль щербатых асфальтовых дорожек сильно вымахали ввысь и загустели. Как и прежде, в воздухе таяла капель падавших через отворенные окна звуков - арпеджио роялей, поплевывание флейт, нутряные жалобы виолончелей. Высокий красный дом, под своими похожими на сахарную бумагу колпаками крыш, как будто тянулся на цыпочках к небу, приподнимаемый музыкальной смесью голосов. Корпуса гостиницы лежали у него в ногах. Пастухов обошел дальний корпус. Тут тоже были отворены окна, и низенький дом скудно отвечал высокому звонами размолоченного пианино.

Было безлюдно, и Пастухов беспрепятственно осмотрел длинный коридор с запахом шампиньонов и аммиака, незапертые номера, тесно уставленные койками в бурых одеялах, и добрел наконец до зальца с искусственной волосатой пальмой-вашингтонией. Отсюда и вылетали звоны. Стоя в дверях, он послушал это настойчивое подражание музыке. Барышня в очень короткой узкой юбке, наступив на правую педаль ногой в модном, до колена зашнурованном матерчатом ботинке, выдалбливала из пианино "Молитву девы" - мелодию, которая в веках останется памятником мечтательности старой провинции. Указательный палец музыкантша держала, не сгибая, под прямым углом к покорной клавиатуре.

Пастухов кашлянул. Барышня обернулась, оставив палец воткнутым в клавиш. Пианино медленно успокаивалось.

– Вы меня?
– спросила барышня.

– Простите, я оторвал вас от вашего экзерсиса.

– Чего?

– Я помешал вам. Скажите - не живет ли здесь актер Цветухин?

– Актер?
– быстро проговорила барышня и сбросила ступню с педали, причем инструмент замурзился, как потревоженный старый собакевич.
– А он что, делегат?

– Не знаю, - сказал Пастухов, - вполне возможно, конечно.

– Тут больше делегаты.

– Какие делегаты? Может быть, действительно Цветухин находится в их числе?

– Отчего же нет?
– согласилась барышня и заложила ногу на ногу.
– Кто приезжает на всякие съезды, тот и останавливается. Тут общежитие. В крайних двух номерах студенты консерватории. Но только актеров с ними нет.

– А вы, простите, вероятно, тоже студент консерватории? поинтересовался Пастухов так почтительно, что никто не заметил бы насмешки.

– Вы думаете - потому что я играю? Нет, я так, любительница. А вам что - разъяснили, что этот актер живет в общежитии?

– Он жил здесь прежде в одном из номеров.

– Давно?

– Порядочно, - сказал Пастухов, - лет, пожалуй, восемь-девять назад.

Барышня, нагнувшись, обхватила свои зашнурованные икры сплетенными пальцами и широко разинула яркозубый веселый рот.

– Что? Девять лет? Да ведь это в прошлом веке!
– вытолкнула она с хохотом.
– Нет, вы смеетесь! Если правда - столько лет, то вы бы лучше спросили об вашем актере у моего дедушки! Вы, наверно, сами тоже артист?

Глаза ее с любопытством и любованием бегали по его шляпе, костюму, туфлям, почти не задерживаясь на лице. Говорила она бойко и с увлечением.

– А вы здесь служите?
– спросил Пастухов, улыбаясь.

– Нет, я в "Зеркале жизни".

– Ах, вы в зеркале жизни? Вон как! Это что же такое?

– Да вот рядом - кино. Не знаете? Я там билетершей. А сюда меня тетя Маша пускает играть на пианине.

– Тетя Маша?

– Ну да, она тут коридорной. У нас в кино тоже есть пианино, да администратор запрещает играть. А я живу недалеко, вместе с тетей Машей, и мы с ней дружим. Она сейчас ушла на обед и велела мне посидеть.

– Чрезвычайно интересно, - сказал Пастухов, - благодарю вас.

– Нет, правда, вы тоже артист?
– опять спросила она, и расплела пальцы, и поправила спустившийся на лоб озорной чубик.

– А я вам не скажу.

– Да я сама сразу вижу: артисты все такие замысловатые. А если вы не шутите, что ваш товарищ жил тут так давно, то подите в первый корпус, там комендант, может, он вам скажет.

Пастухов еще раз поблагодарил, испытывая удовольствие от ее резвого взгляда, в котором брезжилась нескрываемая женская жадность, и слегка засмеялся, и она захохотала в ответ, и он ушел. На дворе он опять расслышал тот же упрямый, но учащенный звон пианино, и тотчас представился ему перпендикуляром опущенный на клавиш палец, и он ухмыльнулся.

В облике смешной любительницы музыки он, однако, увидел что-то новорожденное и настолько самонадеянное, что не она показалась ему курьезом, а он сам - со своими поисками прошлого века. Прошлый век!
– это слово ошеломило его, примененное к недавнему времени, о котором он привык думать, как об идущем, а оно уже невозвратно ушло. Не был ли он сам прошлым веком? Остатком, обломком, в крошку разбившимся карнизом колеблемого здания? Застывшим в воздухе отрывком давнишнего напева, какой-нибудь жалкой ноткой провинциальной "Молитвы девы"?

– Какая чушь!
– отмахнулся он.

Но едва он сказал про свои мысли, что они - чушь, как время, которое он считал вчерашним днем, отошло в такую недосягаемую даль, что он остановился в испуге. Все вокруг почудилось ему решительно изменившимся, непохожим на прежнее, как план города не похож на город. План был тот самый, что и прежде, дома стояли на своем месте, были старой высоты и даже старых окрасок, но во всем виделось новое выражение, жил не прежний, иной смысл. И в этом переменившемся до неузнаваемости окружении он себя одного увидел совершенно прежним. Он бродил, слонялся среди незнакомого города, ища свое прошлое, свой век.