Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.

– У тебя тик?
– полюбопытствовал Пастухов.

Ощупывая свое лицо, Цветухин быстро перешел на крайнюю озабоченность.

– Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?

– У тебя глаз дергается, - сказал Пастухов.

– Ах, глаз!
– снова засмеялся Цветухин.
– Так это он ослеплен видом испытанного в боях революционера!

– Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный...

– Ты уверен?
– тихо и серьезно сказал Цветухин.

– Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.

Взгляд Цветухина сделался странно отвлеченным.

– Это хорошо, что ты не совсем уверен, - проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил еще серьезнее: - Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?

– То есть ты трясся... для конспирации?

– Вот именно. Для конспирации.

– От кого?

– От тебя.

Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин затаенно-многозначительным взором, его приятель - часто и мелко моргая легкими веками.

Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:

– Поверил! Поверил! Поверил!

Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:

– Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный...

– Погоди, мы еще вернемся к твоей биографии. А сейчас - два вопроса. Во-первых: употребляешь?

– У тебя есть?
– недоверчиво спросил Пастухов.

Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.

– Не верю, - скороговоркой буркнул Пастухов.

Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.

– Не верю, - холодно повторил Александр Владимирович.

Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.

– Все равно не верю. Что это?

Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.

– Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?

– Пер-вач, - сценическим шепотом произнес Цветухин и вскинул брови до предела.

– Не может быть, - сказал Александр Владимирович потрясенным голосом.
– Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врешь, Егор!

– Аночка, подтверди!
– с мольбой попросил Цветухин.

– Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек?
– строго обратился к ней Александр Владимирович.
– Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?

– К сожалению, да, - улыбнулась из своего укрытия Аночка.

Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:

– А-ся! Немедленно на стол стюдень!

– Боже мой, сколько шуму!
– ответила Ася, делая перепуганное лицо и в то же время премило смеясь Аночке, как естественной союзнице.

– Воболка!

– неожиданно тонко воскликнул Дорогомилов.
– Есть провяленная весенняя астраханская воболка!

Он с прихода гостей не проронил ни звука, сначала не понимая, что происходит - ссорятся ли друзья или шутят, а потом чувствуя, как завораживают и тянут за собою переливы и прыжки цветухинской игры. Раньше Егор Павлович доставлял ему глубоко интимные переживания. Актер был зрелищем, резко отделенным непереходимой чертой: он действовал, а Дорогомилов смотрел. Теперь никакой черты не было, зрелище вошло в самый дом Дорогомилова и звало не к созерцанию, а к действию наравне с актером. Это было невероятно: Арсений Романович будто попал на сцену и участвовал в одном спектакле с Цветухиным!

Но, воскликнув насчет воболки, Арсений Романович тут же застеснялся, потому что все стали глядеть на него с ожиданием - что же он теперь сделает, и ему непременно надо было что-нибудь сделать. Пастухов рассматривал его зашевелившиеся космы с таким изумлением, будто эти сивые пряди волос вдруг ожили на манекене в пыльном окне парикмахерской. Дорогомилов замер. Тогда Александр Владимирович подвинулся к нему, тронул мягко под локоток и произнес, слегка загнусавив, мучительно и сладострастно:

– Арсений Романович, милый! Поколотите! Поколотите! Поколотите ее об угол плиты. Покрепче. Пока не проступят соки. Потом облупите и надерите, родной мой, со спинки, с балычка, этаких тоненьких ремешков. От хвостика к головке.

Цветухин туго зажмурил глаза.

– Ремешками такими, ремешками!
– изнывая, договорил Пастухов и тоже зажмурился.

– Чую! Чую настоящего земляка! И отлично понимаю!
– опять воскликнул Дорогомилов, и все сразу задвигались в неодолимой потребности скорее все устроить.

Но Егор Павлович дирижерским мановением остановил беспокойство, плавно приблизился к Аночке, взял ее за руку, которой она не хотела давать, и потянул на середину комнаты.

– Прежде чем выпить за повстречанье, - сказал он торжественно, - нам предстоит решить еще один, не терпящий отлагательства, технический вопрос. Фатальный случай сковал это молодое существо...

– Егор Павлович, ну, право же, не надо!
– противилась Аночка. Пунцовая краска занялась у нее на всем лице, и она как-то неловко пятилась, продолжая вырывать свою руку.
– Я чувствую себя совсем хорошо!

– А вы не стесняйтесь, - приободрила ее Анастасия Германовна и с женской догадливостью спросила: - У вас каблук оторвался. Правда?

– Бедняжка просто стоит на гвозде!
– возбужденно подхватил Егор Павлович.
– Каюсь, вина моя. Мы шли через трамвайную линию, Аночка угодила каблуком в рельс, - кнак!
– и понимаете? Я бросился на выручку, нашел какой-то там булыжник, стал приколачивать, и знаете - вот эдакий гвоздище, из-под стельки, - ужас! И ничего я не мог поделать! Как мы дошли?
– понять невозможно...