Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Директор был в отъезде, и Рагозину пришлось говорить тут же, в саду, с очень юной воспитательницей. Она без всякой заносчивости сказала, что знает дела не хуже директора, потому что сама из Гусёлки - прошла исправление и теперь исправляет других.

– И с успехом?
– спросил Петр Петрович недоверчиво.

– Как же иначе?

О мальчике Рагозине она ответила не моргнув глазом, так что Петр Петрович не дал ее словам никакой веры.

– Был, я знаю. Только он весной смылся.

– Как смылся?

– А как от нас смываются? Я его хорошо не запомнила, он был в мастерских, а не в садоводстве.

– Сколько ему лет, не знаете?

– Лет четырнадцать.

"Так и есть, болтает", - решил Рагозин и спросил, как пройти в канцелярию. Она показала - так вот прямо, потом наискосок, к правому корпусу. Но когда он сделал несколько шагов, она крикнула ему:

– Там никого нет. Сегодня канцелярия на картошке.

Он уехал ни с чем. Очевидно, происходила путаница, он напал на чужой след. Надо было идти совсем иным путем - не снизу, где, как в пучине, тысячеголовыми стаями мальков ходят похожие друг на друга человеческие детеныши, а сверху, откуда можно пронзить загадочную глубину разящим лучом прожектора и сразу безошибочно вырвать из стаи единственно нужную рыбку. Должны же где-нибудь находиться эти станции прожекторов - архивы, описи, книги, в которых под точной датой и точным номером значится заброшенный, наверно славный мальчишка - родной сын Петра Рагозина и его жены Ксаны...

Петр Петрович явился на службу не в духе, с порядочным запозданием. Его ожидало много народу. Вне очереди, с изрядным спором, к нему в кабинет ворвалась странная пара.

– Товарищ Рагозин! Что у вас такое творится?
– воззвал посетитель.

– Невиданно!
– в голос поддержала его спутница.

Смоляного волоса, остриженный в скобку, подобный мавру, студент в панаме и серой куртке с золотыми пуговицами сел без приглашения к столу, в то время как молодая дама, напоминавшая амазонку, продолжала стоять. Несмотря на отроковическое лицо и фигуру, она держалась удивительно солидно.

Предмет разговора заключался в том, что пять дней по столам финансового отдела безрезультатно гуляло срочное требование отдела народного образования на кредиты, задержанные по статье публичных выставок трудовых процессов школьного подотдела.

– По-вашему, пять дней - долго?
– черство спросил Рагозин.

– Неслыханно!
– прошептала девушка.

– Срочное требование! Пять дней! Скоро неделя!
– возмущался студент. Вы вставили в нашу работу палку, когда она доведена почти до самого конца.

– Нет, палка, я вижу, еще не доведена до конца, - буркнул Рагозин с недоброй улыбкой.

– Что вы хотите сказать?.. Из-за каких-то денег!
– презрительно заметила партнерша студента, в то время как тот снял панаму и зловеще взбил художническую свою прическу.

– Подотдел командировал нас, как устроителей выставки, чтобы получить нужную нам сумму. Выставка раскинута, а мы не можем ее открыть, потому что нет денег, чтобы напечатать каталог и приглашения.

– Это наши деньги, а не ваши. Вы - только касса, - опять заметила барышня, выговорив слово "касса" с отвращением, точно это было пресмыкающееся.

– Мы открываем городскую выставку детского рисунка и скульптуры, настойчиво продолжал студент, - чтобы впервые показать достижения трудовой школы и других воспитательных...

– Ну и открывайте, пожалуйста, - прервал Рагозин.
– Я тут при чем?

– Ах, ни при чем? Тогда где наши деньги, которые вы незаконно задержали?
– рассерженно сказала девушка.

Рагозин ответил, сжав зубы:

– Денег на это дело сейчас не будет, и времени говорить дольше у меня тоже нет. До свиданья.

– Позвольте! От каталога мы откажемся, но хотя бы только напечатать приглашения!
– неожиданно взмолился студент, и лицо его, посветлев, утратило сходство с мавром.

– Напечатайте ваше приглашение в газете.

– Но... но у нас и на газету нет!

Рагозин засмеялся.

– Что я могу сделать, дорогие товарищи! Поймите, есть нужда куда острее, чем с вашей детской затеей.

– Затеей?
– потрясенно проскандировала девушка и круто поставила кулачки на край стола.
– Вы здесь сидите и за своими счетами ничего не видите, что делается в мире! Вы оторвались от действительности, как настоящий бюрократ.

Рагозин раскрыл глаза. Что такое несет эта распушившаяся пичуга? Ей лучше известно, что делается в мире? Он - бюрократ? Нет, он представлял себе бюрократа несколько иначе! Ну, покруглее, что ли, или хотя бы с золотым зубом...

– Вы только и знаете - отказывать, - не унималась барышня, - мешать революционным начинаниям! Мы строим школу на трудовых процессах, готовим Республике новых граждан! Вы посмотрели бы лучше нашу выставку, прежде чем...

– Посмотрю, посмотрю, - снова перебил Рагозин, - посмотрю, на что вы швыряете деньги...

Он совсем грубо, на народный лад, рассерчал и только что не выпроводил молодых людей за дверь.

Но в памяти у него сохранилось от этого посещения что-то озорное, и когда он получил, спустя недолго, пригласительный билет с раскрашенными акварелью зелеными и красными фонариками и старательной надписью, за которой слышался тоненький детский голосок: "Дорогой товарищ, приходите, пожалуйста, к нам, на открытие выставки наших работ по рисованию и лепке", - ему стало приятно, и он сказал, посмеиваясь:

– И гораздо красивее, чем печатные билеты. И умнее гораздо.

Он решил, что непременно зайдет на минутку поглядеть, что там такое выставили эти головастики. А то, кой грех, и правда оторвешься от действительности, - еще посмеялся он и аккуратно спрятал приглашение в карман.

21

Выставка разместилась в центре города, в залах городской аудитории, и вокруг нее, еще до открытия, было немало разговоров в известном кругу. Город имел свои традиции в искусстве - он гордился старейшим в провинции Радищевским музеем и хорошим училищем живописи. Художники росли на западных образцах - музейная галерея славилась барбизонцами и боголюбовской школой. Но предреволюционные годы внесли в художественную жизнь бурю крайних влияний, и красочный, пышный Борисов-Мусатов иным своим землякам казался чересчур пряным в бульоне, вскипяченном новейшими экспериментаторами. Тут были даже супрематисты, пугавшие саратовцев хитрыми загадками из геометрических начертаний и преимущественно двух цветов - сурика с сажей.

Шумок вокруг детской выставки шел именно в этой, не очень обширной, среде живописцев. Были две темы лютых споров. Первая касалась метода обучения искусству. По этому новому методу педагог отступал на задний план, а ученик становился на передний. Детям предоставлялось выражать свое понимание мира своими детскими средствами. Очень высоко поднимали свободную фантазию. Подражание и копирование предавалось анафеме, натуру считали необязательной. Вторая тема затрагивала цели искусства. Призвано ли оно воспитывать вкус и в каком направлении? Или, может быть, все сводится к доступности пониманию зрителя? Те, кто отстаивал эстетико-воспитательные задачи, попадали в бессмертную тяжбу течений. Вечно ли прекрасное? Что значит - развитие искусства? Фидий или Роден? "Мир искусства" или футуристы? Сторонников доступности искусства всеобщему пониманию эти спорщики обливали презрением: что значит "понятно"?
– вопрошали они. Понятны не только передвижники, понятны мыльные обложки Брокаря и К°. Куда же вы поведете новое поколение?