Неоконченная хроника перемещений одежды

Соня оказалась не очень высокой, но очень фигуристой и на иголочно-тонких каблуках темно-красных туфель блондинкой в красном. Первое впечатление не было обманчивым, но, чтобы описать ту гамму чувств и эмоций, которую испытала тогда, увидев Соню, потребовались годы. А тогда невесть почему вникала в каждый ее жест, звук ее голоса и малейший поворот головы. Вот аккуратно расчесанные ресницы под новым «Ревлоном» (вероятно, все же не влагостойким) поднялись, знаменуя окончание короткой беседы с мальтийским банкиром.

– Плиз, холд зе лайн.

Соня казалась воплощением доброжелательности и человечности. Простой, почти животной, в которой так важны мелкие приятные впечатления: улыбка в восемь утра чуть подкрашенным лицом, полировка ногтей и цветочный запах лака, размер экс-эс как трепетный противовес внушительной мебели.

Карнавальная, офисная человечность! Небольшое мягкое сочувствие, необходимое как вода в зной, беспомощное и бесполезное, но чрезвычайно действенное, возможно тем и ценное. Наблюдая, как Соня разговаривает с клиентами и работниками офиса, созерцала саму человечность, воплощенную в небольшом и не убиваемом ничем женском существе. Человека нет, его может не быть. Вместо него действует биологически точная офисная копия человека. Но без человечности никакой офис не простоит и недели. На запах человечности прибегут люди, офис снова наполнится до краев, а затем компания откроет филиалы. Человеческое отношение превратит биофункции в людей. Как удивительно это видеть.

Как это не походило на те учреждения, где мне довелось работать на практике. Там были люди, но не было человечности. Была система и были личные отношения, которыми люди стремились за пределы системы. Всем людям, каждому человеку нужна человечность! Глядя на то, как Соня несет матовый белый подносик с матовыми белыми чашками, вспомнила, что сказал в пивной печали один старший коллега, когда ему сделали выговор по работе – позднесоветский наивный выговор, когда слова «советская власть» значили нечто совсем другое, чем во время его молодости.

– Только в постели человек становится человеком. Все остальное время он функция. Потому так ценю личные отношения. Это единственная возможность отключиться от социума, который не принимаю. Работа, успехи, политика – все это снимается в постели.

Для меня все это было не так. Смотря, как Соня выходит с пустым подносиком из переговорной, подумала: чувственность ведь идеальный социнструмент. В чувственности – политика и карьера. Личные отношения для чувственности как правая и левая руки. Именно на личных отношениях и строится карьера. Как тесто на дрожжах. Причем иногда даже спать не нужно. Спят другие. А ты – только инструмент дополнительного шантажа, и входишь в область их личных отношений.

Тот коллега потом все же добился полного ухода в личные отношения. С женщиной ему и правда повезло, она хорошо зарабатывала.

Помещение гудело суетящимися людьми и казалось нелепым. Слово «офис» тогда было эквивалентом сразу нескольких матерных слов.

Пригласили меня после того, как в лицо несколько раз плеснуло офисной пылью. Сначала тот со срочным вопросом, потом та. Наконец вызвали меня. Сидела напротив людей, лиц и голосов которых не запомнила, но зато слышала их взгляды и мысли, говорившие: она чужая. А мне так хотелось показать готовность к офисной работе. Для этого собрала волосы в хвост, совсем просто. Против ожидания, сотрудником ресепшн взяли.

Здание, в котором находился офис, располагалось в одном из теплейших и уютных кварталов центра, где почти не было послевоенных стен. Из окон виднелась река. Насколько хорошо было на подходе к зданию, настолько в самом здании было плохо. Это был новый уровень ада. Хочется сказать: новая степень ада. Как будто у ада бывают степени. Например, высокая и превосходная.

Офис представлял собой четыре помещения. Два – для работников, два – для правления. В одном была каморка без окон. Это и был ресепшн, будущее место работы. Ад полюбил эти каморки без окон для молодых женщин. В банках и солидных конторах ресепшн были огромными, с цветами, холлом и креслами.

Контора страдала от того, что ей трудно было выбиться в люди. Именно что – страдала контора, а не конкретные в ней люди, которые уже несколько лет спокойно имели деньги, которых до того в их жизни не случалось. Но контора страдала от того, что она обслуга среди контор, и во всем виноваты были ресепшн, не знающие в совершенстве английский. Аренда приличного помещения и ресепшн с идеальным английским, видимо, стоили дорого. Или на нее скупились по очевидным причинам.

Мужички в обеих комнатах оказались, что называется, врубными – понятливыми, остроумными, расторможенными и нахальными. Напомнили аскадеров-тусовщиков в известных волосатых местах. Однако почти все прошли спецобработку и теперь могли сойти за джентльменов, хотя бы на первый взгляд. Бабенки, все как на подбор, показались милыми стервами, так что одну от другой отличить поначалу было сложно. Одеты все были сравнительно ярко, с выбором. Но почти на всех бабенках одежда была с рынка. И только на двух руководителях проектов одежда была неместной – из голландского супермаркета. Не могла понять, почему неплохо зарабатывающие люди покупают одежду на рынке. Цены во множестве недавно открывшихся бутиков были не выше, чем на рынке. Этот вопрос меня занимал, а ответа на него не было пока.

Рынок! Как часто слышала в метро: купила на рынке. Смотря на броские, жесткие, яркие вещи в стиле глэм-рока, думала: это не из магазина, а с рынка. Но что ж это за рынок такой? В Москве тогда их были сотни. Разной величины и значения. Но был Черкизон, куда много раз собиралась и не могла поехать. Хакинги на моих ногах неизбежно должны был привести на Черкизон.

У фирмы, где работала Соня, были в то время небольшие проблемы. Вопрос о новой ставке в неделю решен быть не мог. Место второго ресепшн будет только с нового года. И я настроилась снова идти на улицу Радио за газетой «Дело». Однако все получилось совсем не так. Соня спросила, сняв декоративные очки:

– Ты в английском шаришь?

Конечно нет. Но при любви и неоднократном прочтении, а также попытках воспроизведения текстов любимых групп некоторый опыт имелся. Стыдно было признать, что не знаю этого ангельского языка.

– Да не то чтобы. А в чем дело?

Соня ответ вопросом на вопрос, как умелый ресепшн, не заметила и продолжила:

– Знакомая ищет переводчиков фэнтези. Вот ее телефон.

Сцена была абсурдная. В алом, но интеллигентном, модель девяностых, Соня – и Иля, которая обычно ходит в джинсиках со свисающими коленками. О, то ли еще ожидало эту контору. О карнавальная и эротичная, все побеждающая человечность! О великая моя благодетельница Соня Мармеладова!

Расположенные одна напротив другой, огромные, примерно по сорок квадратов, комнаты сейлзов прощально посмотрели на меня во все окна. Возможно, их больше не увижу. А уже начала запоминать имена, звонко долетавшие до будущего ресепшнского слуха: Птицын, дядя Федор, Карабаниха.

Поблагодарив Соню искренне нежным и восхищенным взглядом (на ней лежала тень Анны), как была – в сером шерстяном костюме, спустилась на первый этаж. И офис тут же прекратился. К такой перемене – офис был, и вдруг его не стало – нужно было еще привыкнуть. Очень надеюсь, что привыкну.

На первом этаже здания, где был офис, действовала новомодная благотворительная столовая. И это был рай. Выкрашенный смесью слоновой краски и терракоты гардероб располагался по правую руку от входа, если спускаться с широкой гранитной лестницы. Вход в столовую был еще правее. Возле гардероба стояла пара больничных кушеток и старый, изжелта-белый радиоприемник с большим посеревшим тумблером.

На кушетке под самым приемником подолгу сидел старик, напоминавший огромного волосатого эмбриона. Он приходил после обеда, включал радио громко и слушал, слушал. Гардеробщицы не гоняли его, даже порой помогали ему одеваться.