Неоконченная хроника перемещений одежды

Кофточки были хороши тем, что разноцветные. По отдельности носить смысла не имело. Только три или четыре вместе, разных размеров. И надевать их следует так, чтобы рукав из-под рукава торчал. А как так сделать? Только путем укорачивания рукавов от внутреннего к внешнему. Рукав верхней кофточки может быть и вовсе до локтя. С вырезами, кажется, таких проблем нет. Вырез самой узкой, на размер меньше телесного оригинала, будет по яремную ямочку. Вырез верхней пойдет болтаться по краям декольте. Примерно так. Ласковый абрикосовый цвет, сливки с уходом в кофе, бледная бирюза, утренняя роза, ночная сирень. Материал – конечно, вискоза. И ничего из этих кофточек не нужно. Но как хочется что-то надеть, очень хочется. Новое. Обязательно новое.

Крашеная блондинка пятидесяти лет, с трудом втащив две аккуратные полные челноковые сумки, утвердилась на площадке троллейбуса. Посмотрела на ее лицо внимательнее: кого-то она мне очень напомнила.

Да, это именно она стояла возле туристического столика в самом начале рынка и выкрикивала:

– Девочки, подтягиваем животики, покупаем утяжку.

При талии шестьдесят необходимо, чтобы она была сорок в утяжке. У меня никогда не было талии шестьдесят сантиметров. Это просто невозможно при моей фигуре. Если похудеть, исчезнет стратегия: плечи, грудь, бедра. Впрочем, тело уже не нужно. Так же как и кофточки. Можно собирать коллекцию. Для этого имеет смысл покупать одежду, и не очень нужно ее носить. Можно коллекционировать тело. Как хорошо сохранившиеся туфли или пальто. Чтобы в назначенное время вернуть тому, кто их дал. Богу. Или человеку, который пришел от Бога именно за этими вещами. Речь не о любви. Речь о передаче вещи. Передача поднимается высоко, так, что дно лифта уже неразличимо.

Крашеная блондинка с утяжками везла недостающие части тела. Девочкам.

Мне выходить остановки через две, к Анне. Поделиться мыслями от посещения храма с ее помощью. У женщины с сумкой утяжек и столиком было аккуратно накрашенное и – придется поверить на слово – сутулое лицо. Вернее, сутулая голова. С тщательной прической. Это был первый момент, когда меня остро пронзило несоответствие степени ухода и возраста. Неухоженность все же – отличная защита. Чем меньше ухода, тем меньше тоски.

До Анны в степени неухоженности мне было далеко. Анна воплотила эту идею на тысячу процентов. Так что это стало стилем. И этот стиль раздражал. Но ничего подобного не видела ни до ни после.

Когда Анне было девятнадцать, теплые золотисто-коричневые с оливковым тона ее внешности плавно перетекали в одежду. Она была ожившей глиной классических эпох. Даже лицо было сакральной формы большого пшеничного зерна. Серое на ней теплело, синее веселело, а красное приобретало оттенки вина, которое нагрели для дружеской встречи.

Сейчас было нечто совсем другое. Анна уже миновала соломенно-сенную стадию обесцвечивания. Сейчас это было ноябрьское дерево в городском парке. Ничего изящнее в жизни не видела. Она была прозрачной и черной. Как покрытая молодым льдом головня.

К двери в подъезд Анны проще всего было пройти за спиной потертых синеньких ларьков, один из которых был переделан из «Союзпечати». Теперь там были книги, уличное и метрошное чтиво, а также много игрушек из пластика. Порой в этих безделушках можно было увидеть нечто утешительное. Дети Анны страдали по этим игрушкам, но Анна была строга.

«Паллиативная цивилизация», – подумала, отражаясь в стекле. Сквозь меня шли колоды карт, брошюры с женскими телами, заколки для волос. При виде заколок очнулась, так как это острая штука, свернула за угол и пошла вдоль, к Аниному подъезду по тихому дворику. Собака Анны, заметив, подбежала и положила лапы мне на живот.

– Идем домой.

За красивой занавеской на пыльном окне мелькнула тень Анны. Значит, дома. Каждый раз, направляясь сюда без звонка и привета, не ожидала найти их. Но каждый раз это было чудо. Если хотя бы кто-то из них, Анна или Эйнштейн, ее муж, дома, – спасена. Почему спасена? Потому это был момент появления плодов. Привыкла жить так, что действия плодов не приносят. Считала, что от меня требовалось только совершить действие – поднять волну, полить и покормить дерево. Среда – обстоятельства, люди – гасила волны, и делала это очень хорошо. Идти против обстоятельств не решится даже сильный человек. Однако плоды все же появлялись, Анна и Эйнштейн этому свидетели.

Пока подходила к подъезду, разговаривала с собакой.

– Если бы вдруг случилось, что мои великие таланты и тонкая натура стали бы известны и нужны массе, не знала бы, что с этим делать. Скорее всего, испытала бы отвращение.

К людям в метро отвращения не было. Любила называть себя мизантропом (или мизантропшей, как говорила Анна), но была довольно симпатичным человеколюбивым существом. Только этого человеколюбия очень боялась. Потому что не было соответствующей одежды.

Собака коротко согласилась и влетела в подъезд.

Анна была на кухне, в своем потертом черном, собиралась на всенощную.

– Сколько ты еще будешь болтаться без дела? – спросила она, наливая довольно жидкий чай. Вкус плохо помытых чашек в Анином доме напоминал вкус детской соски. Детская. Возможно, этот дом был моей детской.

– Ты уже большая, ты сама знаешь, как молиться и зачем нужно причащаться.

Анино раздражение с усилением передалось мне.

– Не люблю, когда ярые последователи одного стиля вдруг становятся ярыми последователями другого стиля. В общем, предательства не люблю.

Это был нехороший удар: напомнила Анне о Вильгельме. Вильгельм Сноп был театральный режиссер. Красивый тридцатилетний бездельник с международной премией и большими знакомствами в мафиозном кругу. Но он был Вильгельм, был безумно красив и невероятно талантлив. Или невероятно безумен и талантливо красив.

Анна боготворила Вильгельма. Глубоко и страстно, как бывает только в старых картинах Возрождения и Голливуда. Вильгельм был лучшей частью Анны. Она при его появлении начинала светиться и играть. Умница добряк Эйнштейн многое прощал ей за искренность. Прощать было нечего. Анна была тенью Вильгельма. Она, кажется, даже ни разу не коснулась его руки. Хотя это уже преувеличение, впрочем, не сильное. Но в один момент, не такой уж прекрасный, появился молодой поп, тот самый, много раз упомянутый Анной отец Феодор, к которому теперь Анна ехала. То есть не к нему, а на всенощную, которую он будет служить. Анна целовала батюшкину руку, как целуют святыню. Вокруг отца Феодора подобных женщин было много, но Анна была одна. Не знаю, насколько отец Феодор это понимал. Может, и понимал.

Вильгельм Сноп стал раной на теле мира и вместе жертвой спасения. Анна мысленно сжигала его на чистом жертвеннике ради святых целей. Но клубы пахучего дыма все же появились.

– Вы к нему на троллейбусе ездили, а я пешком ходила! – Анна выпрямилась, как будто раньше была согнутой. В патетические моменты она походила на Комиссаржевскую. Но что я знаю о Комиссаржевской, кроме нескольких фото?

Да, мы приезжали к Вильгельму на троллейбусе. От остановки шли метров двести пешком. Но что это за выражение любви, что за паломничество такое, это лишь лень и пренебрежение святыней. Анна любила Вильгельма так, что даже боялась коснуться его рукава, ходила босая по московским улицам, и только пешком. Какое-то время она даже не носила нижнего белья, так как оно было полно скверны в самой своей основе, по мнению Вильгельма. Теперь многое ушло в тень, в том числе и скверна. Но воспоминания оказались намного более острыми, чем тогда, под хипповым летним солнышком.

Что такое хиппи в Москве самого конца восьмидесятых, уже никому не объяснить. Есть миф, и он отвратителен.

– Я тоже молилась за Джима Моррисона и Дженис Джоплин. – Анна отбрасывала от себя фразы, как будто это была антимолитва, иначе не описать. Говорила чуть громче обычного.

«Двенадцать баллов волнения», – подумалось мне.

– Хватит уже этого безумия. Ты понимаешь, что святость – это другое, что их жизнь – это ад. Что они на самом деле – сумасшедшие! Мне надоело находиться в кругу сумасшедших.