Неоконченный портрет. Книга 2

«Вот эти-то мысли, — сказал себе Рузвельт, — и должны быть заключены в моем ответе. И вовсе не обязательно вести со Сталиным спор на предложенной им платформе. Это же азбучная истина политики — принимать бой надо на выгодном тебе плацдарме...»

Президент поспешно вытащил из ящика тот самый лист бумаги; на котором ему до сих пор так и не удалось ничего написать, кроме имени адресата, набросал на этом листке несколько строчек и крикнул:

— Хассетт!

— Вот что, Билл, — сказал Рузвельт появившемуся секретарю, — сейчас ты выбросишь ко всем чертям или в более удобное для тебя место проекты ответа Сталину, которые ты писал. И напишешь новый проект. Он должен быть коротким — не больше десяти — пятнадцати строчек.

— Вы нашли удовлетворительное объяснение «бернскому инциденту?» — вежливо осведомился Хассетт.

— Никаких объяснений не требуется. Надо просто поблагодарить Сталина за искреннее разъяснение советской точки зрения. Понял? И с Берном покончено. Далее, надо выразить твердую уверенность, что ничто уже не будет омрачать наши отношения. И завершающая фраза: мы с нетерпением ждем великого момента, когда наши войска установят контакт в Германии и сольются в едином наступлении. Точка. Подпись. Все. Вот тут я набросал основное, возьми, — сказал Рузвельт, протягивая Хассетту листок бумаги. — И принимайся за дело.

Президент полушутя-полувсерьез перекрестил уходящего Хассетта.

Но дверь, закрывшаяся за секретарем, спустя мгновение снова открылась, и на пороге показалась Грэйс — очевидно, она ждала, пока выйдет Билл.

— Вам письмо, мистер президент, — сказала она, подходя к креслу и протягивая Рузвельту большой конверт из плотной темно-желтой бумаги — в таких обычно пересылаются служебные документы.

Грэйс произнесла эти слова каким-то странным тоном, точно давая понять, что ее здесь нет. При этом она как-то нарочито отводила взгляд и от конверта, который держала в руке, и от самого президента.

Рузвельту, все это время находившемуся в кругу глобальных проблем, меньше всего сейчас хотелось заниматься какими-то, судя по конверту, второстепенными делами.

Он чуть было не пробурчал сердито: «К чему такая срочность?» Он знал, что сообщения особой важности поступали к нему совсем в другом виде.

Но он подумал об этом, когда уже держал конверт в руке, а Грэйс Талли вышла из комнаты.

На конверте не было адреса. И это еще больше удивило и даже разозлило президента.

Без помощи лежавшего на столе ножа для разрезания пакетов он надорвал край плотной бумаги.

В конверте был всего лишь один листок. Но, едва взглянув на написанные чернилами строчки, Рузвельт почувствовал себя так, будто его мгновенно перенесли в другой, счастливо-безмятежный мир. Это был почерк Люси...

«Боже мой, как же это получилось? — мысленно воскликнул президент, еще не читая письма. — Я провел в одиночестве столько времени и даже ни разу не вспомнил о ней!»

И стал читать:

«Фрэнк, дорогой мой! Нельзя так много работать, нельзя! Я понимаю, что уже не могу больше посягать на твое время, я получила от тебя сегодня такой щедрый подарок — прогулку на Пайн-Маунтин.

Уже поздно, и я иду спать, так и не увидев тебя, не пожелав тебе спокойной ночи. Ты многое успел продумать за эти часы? Да? Ты в чем-то сомневался? Не надо! А может быть, чему-то радовался? Или огорчался? Я уверена, что твои замыслы осуществятся, все надежды сбудутся. Я хочу дожить до этого и радоваться вместе с тобой.

А теперь обещай мне — ты сразу же ляжешь спать! Я тоже иду в свой коттедж и постараюсь заснуть как можно скорее. Незаметно наступит „завтра“, и я снова увижу тебя.

Моя мама говорила своей маленькой Люси, отправляя ее в постель: „Good night, sleep tight!“

И я тебе тоже говорю: „Good night, sleep tight!“ Нам предстоит еще много счастливых дней».

...Рузвельт хотел было позвать Грэйс и сказать, чтобы она тотчас же пригласила Люси. Но нет! Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все люди в ближайшем окружении президента знали о его отношениях с ней. Но, глубоко уважая Элеонору, они соблюдали своеобразные «правила игры». И, разумеется, о них никогда не забывала Люси. Она вложила свою записку в казенный конверт из толстой бумаги. Она не написала адреса. Она даже не подписалась.

— Спокойной ночи, дорогая, — прошептал Рузвельт. — Sleep tight!

Глава тринадцатая «ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ»

Хорошо выспавшись, президент ощутил такую жажду деятельности, о какой в последнее время мог только мечтать. Еще вчера утром, перебирая в уме все, что ему предстоит сделать, он воспринимал нерешенные дела, как пики, упершиеся остриями в его тело и душу.

Сейчас он думал о них с радостью бойца.

Почему? Может быть, потому, что Гопкинс подсказал ему выход из положения, казавшегося безвыходным. А может быть, просто потому, что вчерашний день завершился нежным письмом Люси... Но так или иначе, чудо свершилось: без помощи врача, без приема лекарств президент почувствовал себя новым, вернее, прежним Рузвельтом, готовым выступить на митинге, прочитать груду документов, мгновенно принять необходимые решения...

Его все радовало! Для него светило в окно яркое солнце — принеся завтрак, Приттиман раскрыл шторы и окна. Для него пели птицы — когда-то Рузвельт увлекался орнитологией и теперь попытался определить, чьи это трели...

«Вперед, вперед! — говорил он себе. — Дел много, и их надо решать — „сбрасывать“ с письменного стола, „разрубать“ быстро, без рефлексии, с ловкостью канадского дровосека».

Позавтракав, президент приступил к чтению прессы — «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Балтимор сан», «Вашингтон пост», несколько журналов и две газеты из Атланты уже лежали на прикроватной тумбочке,

Из газет Рузвельт узнал, что Махатма Ганди, которому не так давно исполнилось семьдесят пять лет, дал «обязательство» прожить еще пятьдесят; что Эд Флинн вместе с личным представителем президента в Ватикане Майроном Тэйлором был принят римским папой (отчет о беседе, наверное, уже поступил в государственный департамент, подумал Рузвельт, которого особенно интересовали отношения между Ватиканом и Кремлем); что в возрасте восьмидесяти двух лет умер Ллойд-Джордж.

С большим интересом прочитал президент в «Нью-Йорк таймс» рубрику «Новости из мира марок», из которой узнал, что в Советском Союзе выпущена новая серия марок, прославляющих героизм Красной Армии.

Он вспомнил, что сенатор от штата Вайоминг Джозеф О'Мэхони давно уже ратует за выпуск марок, посвященных американским вооруженным силам, и подумал, что надо поддержать эту идею и сегодня же дать телеграмму министру почт...

С довольной усмешкой Рузвельт стал разглядывать газетные карикатуры. На одной из них был изображен сидящий за письменным столом Гитлер, над головой его висел на тонкой нити тяжелый меч с надписью: «Конец войны»... Другой рисунок: Гитлер, лежащий на брюхе и придавленный огромным земным шаром. Подпись гласила: «Его пасхальное яичко».