Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки
Шрифт:
— Во имя разгрома Гитлера, конечно, — ответила Люси.
— Да. Это верно. Уинстон — храбрый солдат и умный человек. Только у него, как говорят французы, «esprit mal tourne» — «ум повернут не в ту сторону». Да, он хочет разгрома Гитлера. Но одновременно он мечтает о другом. Гитлер сражается за «тысячелетний рейх». А Черчилль — за тысячелетнее существование колониализма. Как ты полагаешь, допустят это бог и человечество?
— Я… я не знаю, Фрэнк… Ведь до сих пор допускали.
— Но допустят ли в будущем? Допустят ли после того, как злодей, задумавший превратить весь мир в свою колонию, будет разгромлен? Допустят ли это люди после того, как они
Люси смотрела на любимого человека широко раскрытыми глазами. В них, казалось, застыло удивление. Никогда еще Рузвельт не высказывал своих политических взглядов с такой резкостью и определенностью. О, конечно, в беседах они не раз касались политики — президент поносил продажных политиканов, выражал недовольство тем или иным министром, но такие решительные высказывания о колониализме она услышала впервые.
— Эти твои взгляды для меня несколько неожиданны, — робко заметила Люси.
— Я их не афишировал, чтобы не затевать свару с колониальными державами, прежде всего с Британией. Но от близких людей — таких, скажем, как Гопкинс или Моргентау, — я никогда не скрывал моего отношения к колониализму. Теперь, когда я умру, останется еще один свидетель…
— Не смей говорить о смерти, Фрэнк! — с несвойственной ей истеричностью воскликнула Люси.
— Хорошо, хорошо, — покорно согласился Рузвельт, — я обещаю тебе жить вечно, хотя мудрецы утверждают, что жизнь после первых ста лет превратилась для Мафусаила в пытку. Но сколько бы ни потребовалось лет для того, чтобы избавить наш мир от колониализма, я согласен…
— Мне неважно, для чего, но я хочу, чтобы ты жил. Просто жил.
— Не хочу я «просто жить»! — прервал ее президент. Неожиданно резким движением он отбросил альбом с марками на заднее сиденье и продолжал: — Но законы природы неумолимы, и когда-нибудь я все же умру. А ты еще будешь жить — ведь ты моложе меня и, к счастью, здорова. И если новый «радиопоп», не Кофлин, — надеюсь, черт не замедлит прибрать его к себе, — а какой-нибудь другой станет называть меня «красным», ты встанешь и скажешь во всеуслышание: «Он не был коммунистом. Он просто любил людей, а это немало».
Рузвельт понизил голос, словно опасаясь, что его могут подслушать, и продолжал быстро, почти скороговоркой:
— Ты знаешь, что в Бритавской Гамбии средняя продолжительность жизни меньше тридцати лет? Там коровы живут дольше людей… А в Индии, Бирме, на островах Малайского архипелага… Это же не жизнь! Ты знаешь, что можно было бы сделать в Африке, если бы не расхищали ее богатства? Там можно… Да, я уверен, там можно было бы создать такую гигантскую ирригационную систему, что на ее фоне долина «Импириэл Вэлли» в Калифорнии выглядела бы капустной грядкой!
Президент умолк. Он был взволнован до крайности и тяжело дышал. Люси вдруг стало страшно. А что, если вдруг… Врача поблизости нет. Она не знала, как отвлечь Рузвельта от тревожных мыслей.
Немного помолчав, он добавил уже гораздо спокойнее:
— Что касается меня, то я буду счастлив предоставить независимость Филиппинам. И это только начало.
— А с Черчиллем ты тогда все же договорился? — неожиданно спросила Люси.
— Мы договорились обо всем, кроме коренного вопроса, — весело ответил Рузвельт.
— Какого? Или это государственная тайна?
— Тайна, но я ее раскрою. Ты знаешь, что всем напиткам я предпочитаю коктейль «Манхэттен», божественную смесь виски и вермута. А Черчилль его терпеть не может и всей душою предан шотландскому
виски в чистом виде. Здесь мы не пришли к соглашению.Президент умолк. Молчала и Люся, Думая о чем-то своем, он машинально повернул ручку радиоприемника.
Из небольшого репродуктора полились звуки музыки. Она ворвалась — вернее, втекла, — в машину, так сказать, с полутакта, и сразу же определить, что за мелодию передает радиостанция, было трудно.
И вдруг Рузвельт, схватив Люси за руку, спросил:
— Ты знаешь эту песню?
Люси прислушалась.
— Но ведь это же «Meadowland»! — сжимая ее руку, воскликнул президент. — «Луга»! — И добавил печально: — Сейчас они пропитаны кровью…
— Да, да, — склоняясь к приемнику, проговорила Люси, — это русская песня, ее часто передают в последнее время.
— А ты знаешь, как она поется в оригинале? Слушай! — И своим высоким баритоном Рузвельт, выждав несколько тактов, не то спел, не то произнес речитативом: «По-льюшка, по-оля…»
— Ты знаешь текст по-русски? — удивленно спросила Люси.
— Нет, только начало первого куплета. По-русски песня так и называется «Польюшка, поля…»
— Но откуда ты…
— Первый раз я услышал эту песню в Тегеране. Ее пели русские солдаты. Мне очень понравился мотив. Я попросил Болена — он ведь прекрасно говорит по-русски — узнать, что это за песня. Он мне подробно все рассказал. Песня посвящена героям гражданской войны в России.
— Но сейчас ее, конечно, передают не из России? — спросила Люси.
— Конечно, нет, — снисходительно улыбнулся президент и потрепал Люси по щеке. — Разве такой приемник возьмет Россию? Это, наверное, из Атланты или из Нашвилла.
Оркестр играл «Полюшко» на американский лад, в слегка джазированной аранжировке, но это нисколько не умаляло ее проникновенной выразительности.
— В последнее время все чаще и чаще передают советские песни, — сказала Люси. — А раньше, если передавали русскую музыку, то только старую, дореволюционную. Моя Барбара тоже заметила это и как-то раз даже спросила меня: «Почему?» Ты думаешь, это потому, что наше отношение к России так сильно изменилось к лучшему?
— Это потому, что русские уже на подступах к Берлину, — ответил Рузвельт. — Одним словом, «Stalin isn't stalin'».
Этот каламбур можно было перевести на русский, как «Сталин не канителит». Американская песня под таким названием была популярна в то время.
— Смотри, Фрэнк! — хватая президента за рукав, воскликнула Люси. — Радуга!
Действительно, на горизонте, где в черных тучах появился большой голубой просвет, заиграла всеми цветами радуга, точно выгнутый хвост огромного павлина…
Некоторое время они молча любовались ею. Потом Рузвельт сказал:
— А знаешь, что мне теперь всегда напоминает радуга?
Она вопросительно взглянула на него.
— Тегеран, — сказал президент.
— Тегеран? — удивленно переспросила Люси. — Разве ты там видел какую-нибудь особенную радугу?
— Да нет, — с веселой улыбкой ответил Рузвельт. — Там, за столом конференции, Черчилль в одной из своих напыщенных речей употребил слово «радуга». Я заметил, что, когда его переводчик перевел это слово на русский, Сталин недоуменно пожал плечами и вопросительно взглянул на меня. И в самом деле, это слово — в его буквальном смысле — было здесь совершенно не к месту. Я наклонился к Болену и попросил его объяснить русским, что мы часто употребляем выражение «радуга на небе», имея в виду светлую надежду. Уинстон, конечно, говорил о символической радуге.