Неотвожа

– Ну подкинуло! Умрешь - не доедешь! А тебе, Дора, удобно сидеть-то? Мы что? Мы стой! К нашему берегу или щепки, или гавно!

Все автобусные и кто висел от неловкости втянули головы. Народ тут знал друг друга, если не в лицо, то со спины, и вести разговоры, какой повел Эдик, вроде бы не стоило.

– Ну и пусть к нашему - щепки! Все равно не нужен нам берег турецкий...
– Эдик был провокатор и знал, ч т о говорит. Он даже погладил в своем кармане старинный кастет, никелированный и фигурный, многократно бывавший в деле во времена чеховского Ваньки Жукова и тихо тусклевший в ожидании грядущего часа.

А Дора сжала кулаки. В правом - русскую Аляску, в левом - вычистки Ростокинского района. Она было ослабила их, когда автобус на рытвине тряхнул ее, грузную, встревоженную, ибо те двое ей всё меньше нравились, тем более что Минин и Пожарский как бы продвигался к выходу, а значит, ближе к ней, так что аборты вот-вот могли упасть на грязный пол, стать септическими и обезлюдить в будущем пол-Малаховки.

– Слышишь, Дора?

– Эдик, - спокойно сказала Дора, - тебя типает, что я сижу?

– Что ты, Дора, как можно? Мы постоим, нам чего! Правда, товарищ кондуктор?

Все еще пуще втянули головы. Даже Пупок. Даже Минин и Пожарский.

– Не метушись, Эдик, мой тебе совет.

– А мне, Дора, может, приятно, что ты как женщина сидишь, а мы, ребя, стоим или ползаем... Хорошо, если не на коленях перед ними... женщинами! делая изумительные паузы, отыгрывался Эдик, давая опять же понять, что он Пупковых дел знать не знает и видеть не желает.

– Эдик, я тебя на манде у твоей кацапки в б и н о к е л ь видела! решила прекратить мучивший ее разговор Дора, и мятый, битый, стиснутый автобус захохотал, а громче всех астматик, к которому, уже предсмертно зевавшему, приполз от этого чуток воздуху.

– Сс-сука!
– тихо прошипел вишнегубый Эдик, даже не подозревавший, что "Дора" - пригородный вариант древнего, как вода и булыжник, величественного имени песнопевицы Деборы, отголосок великого слога которой он сейчас, кастетчик, и услыхал.

– Карточки украли!
– вдруг всполошился астматик.
– Кондуктор! У меня карточки украли! Остановите!

Дора шевельнула пальцами.

– Лежи давай, - отозвались, кто на астматике лежали.
– Никаких карточек у тебя никто не брал. Их же отменили.

– Нет, остановите! Человеку и так плохо, - ввязались самые верхние лежавшие.

Дора решила - разожмет, но - пока кричат - подождет.

– Кондуктор, почему здачи нахально не передаете?
– заявил вдруг Минин и Пожарский.
– Что творится в автобусном транспорте?!

– А ты видал, что я не передавала?

– Кошелек!
– натужным голосом отчаянно крикнул кто-то.

Пупок заделал давку, и все голоса заткнулись. Даже Минин и Пожарский охнул: "Да жмите же все-таки потише!"

Благодаря невероятному давлению Пупка на общественность в автобусе получилось немного пространства, которое тут же заполнил человек из наружных. Места, однако, оказалось - с руками не поместишься, так что он их задрал, словно по команде "Руки вверх!"

Астматик из своего придонного положения в ужасе воззрился на эту обреченную позу и, жутко крикнув: "Бандиты работают!", прямо уже в истерике закончил: "Грабят и пристреливают!", ибо автобус, с натугой карабкаясь на пригорок, который после остановки, дал выхлоп...

Вот как мало проехал автобус, и вот как много успело уже произойти, и сейчас, похоже, начнется паника.

– Постового сюда! Возле постового тормози!

Но тут уже Минин и Пожарский даванул со своего переду, на что Пупок ответил встречным жомом. Из пассажиров сразу выклубилось дыхание, а поскольку снаружи была студеная вечерняя пора (висячие давно глядели на залубеневшие свои запястья, обдутые встречным ветром движения, ибо рукава польт отъехали, а рукавицы до запястьев не доставали), в автобусе образовался банный туман. "Ух!" - сделали все, когда, отставив зад, опять ударил в публику Минин и Пожарский, и пар вовсе сгустился, а лампочка из красневшей стала багровой, "ых!" - выдохнули все, когда навстречу вдарил Пупок...

– Кошелек!

– Карточки!

И тут подал голос Анатолий Панфилыч:

– Остановите ход!

– Зачем, Толя?
– спросила Дора, готовая кулаки разжать.

– Не останавливать!
– гаркнул гадским своим тенором Эдик Аксенюк. Дора зря не скажет. Сперва доедем, потом остановим.

– Ребяты!
– страшно сказал Анатолий Панфилыч.
– Отдайте, ребяты, сами знаете чего!

– Тормози! Остановить автобус!
– в момент распорядился Минин и Пожарский.

– Ни в коем случае! Домой после работы едем!
– отменил его распоряжение Пупок.

– Правильно! Почему это останавливать?
– не споря отступился Минин и Пожарский.
– Я вообще не знаю куда еду, граждане!

– А я говорю, тормози!
– перерешил Пупок.
– Но учтите, мы на горке. Он потом с места не возьмет.

– Не останавливать! Едем - и всё!
– подытожил Эдик.
– Откуда ты взял про карточки?
– сказал он лицом из-под потолка лицу астматика на сиденье. Откуда вам известно про кошельки? Вы что - в такой давке карман проверить можете?

Все удрученно смолкли. Сделалась беспомощная тишина.

– А?
– торжествовал Эдик, успокоившись за кастет, из-за которого не хотел ни постовых, ни остановок.

– Отдайте, ребяты...
– заплакал в тишине Щербаков.
– Мое не из кармана пропало... Подкиньте, ребяты. В руку положите. У меня правая не знаю где, а левая - слева. По ней вроде цыгане гадают. Погляди, кому видно, цыгане там есть?

– Есть!
– сказали справа те, кто цыган видеть не мог.

– На жопе шерсть!
– подтвердили слева кто цыган видеть мог.

Пока невидимые кочевники гадали по его руке, Анатолий Панфилыч помалкивал. Когда в руку положили передать билет, он передал. Когда кто-то аккуратно смотал с его правой недоставаемую по тем временам изоляцию, он шума не поднял, предпочитая держаться зубами за жен-скую пуговицу, от которой в р о т у пахло женой. Но, перестав чуять за щекой шестнадцать штук хромированной блочки, выданных под расписку для полботинок т о в а р и щ Ш в е р н и к а, - по восемь на каждый полботинок, то есть четыре туда, четыре сюда, - он п у г в и ц у выпустил и пугливо зашарил языком по ротовым закоулкам. Зубы, какие были, оказались на месте; коронка тоже, прорехи от зуботычин времен чеховского его ученичества так и оставались, хотя заросли покосившимися, как забор, соседними зубами. Но блочки не было. Он сперва подумал, не поодевалась ли она коронками на зубы, но по гладкости в р о т у отличалась только коронка-нержавейка, о которой уже сказано. Блочка исчезла. Не проглатывал он ее.

И за левой щекой не было.

И за правой.

И под языком. И в горле, откудова тошнит, если перепить.

Украли! Объявить, ч т о именно украли, было нель-зя - блочка секретная. Можно только умолять, просить о возврате, рассчитывая, что покравшие поймут опасность и свой риск.

– Подкиньте! А то я погорел! Дора, подтверди!
– Он громко заголосил. Отчаянно и громко.

И автобус остановился.

Дора, обмерев, приготовила кулаки.

Минин и Пожарский сказал:

– А не лучше ли мне выйти и ждать обратного?