Непобедимая

Немцы долго не раздумывали. Выгнали к Понизовке всех жителей, приказали рыть левый берег, как раз тот, на котором стояла дедова банька. А народ, известно, голодный, слабосильный — женщины да ребятишки. Ленька Мотылев вонзил с размаху лом, а вытащить силенки нет. Пошатал, пошатал…

Тут немец, тот самый, что сейчас на крылечке часовым, на него коршуном:

— Ну! — и замахивается автоматом.

Бабка Ульяна рядом оказалась. Шагнула она, заслонила Леньку:

— Или взбесился? Перед тобой же дитё!

Автомат угодил бабке в плечо. Худенькая, легкая, скатилась она с кручи в ледяную воду, даже не вскрикнула.

Дед Роман кинулся в речку, выхватил бабку. Жилистый, мокрый по грудь, шатаясь, понес свою Ульяну Максимовну.

С тех пор и занемогла бабка, простудилась. Врачевал ее сам дед Роман, как мог. Он для нее и сахарцом разжился у соседей, и даже молочка добывал. Не помогло. Долго хворала бабка Ульяна, таяла, как восковая свечка, и погасла…

А танк не достали. Внезапно ударили морозы, сковали речку и берега. Потом повалил снег. Немцы и махнули рукой, — дескать, до весны.

И вот он стоит перед глазами деда Романа — железная туша, исклеванная советскими снарядами. Броневая башня перекошена, пушечный ствол изогнут, как слоновый хобот.

«Сколько ты людей поизничтожил, душегуб? — мысленно обращается дед к танку. — Не на тебя ли, дьявола, шли грудью покойные сыны Семен, Трофим, Лаврен и Павлушка? И Максимовна, считай, из-за тебя…»

Смертельно надоели деду Роману и часовой на крылечке, и этот утопленный танк. Не глядел бы… Но, словно магнитом, притягивали они взгляд, особенно часовой. Не стесняясь в выражениях, дед Роман награждал его хлесткими прозвищами, а порой и угрожал:

— Вот выскочу да так пну в тощий зад — надвое переломишься!..

Он не хвастал: несмотря на годы, дед Роман был еще крепок. А главное — зол.

Но что-то сдерживало его. Он и сам не знал — что. Ведь не автомат же. Плевать ему на автомат! Это — пугало для тех, кто боится смерти, кто еще чего-то ждет. А деду Роману теперь уж нечего ждать… Было четверо сыновей — и нету. Была Максимовна, с которой прожил без малого сорок лет, — умерла. Была своя изба — выгнали. Собаку и ту застрелил вот этот самый часовой, старую Милку. Ни за что убил, для развлечения.

«Должно, оттого робею, что без курева, — недоумевал дед Роман. — Дай мне вволю накуриться, и тогда пропади все: выскочу и садану этого вояку… А так не резон. Он же, окаянный, закурить не предложит, а спервоначалу секанет из автомата…»

По правде сказать, дед в запальчивости крепко кривил душой. Хоть и не страшился он автомата, а помирать зря какой же смысл? Нет, ему надо дожить до того дня, когда этих завоевателей и духу не останется!

Пришла наконец и запоздалая весна. Под влажными ветрами снег поначалу как бы вспух, потом осел. А тут ударили дождики, начисто съели снег. На бугорках начало подсыхать, кое-где из-под старой, пожухлой травы полезла свежая зелень.

В низинке перед баней деда Романа осталась небольшая лужица.

Погожими днями в ней ясным огнем горело солнце, разбрызгивая отраженные лучи. Дед Роман хмурился, но не отходил от оконца. Жадным ухом ловил птичий гомон и дальние раскаты грома, которые день ото дня становились слышнее.

— Ко времени гроза! — шептал в бороду дед Роман, кося глазом на часового. — В самый аккурат приспела — скоро сеять…

Однажды под оконце прилетела ласточка. Пулей пройдя над лужей, она чуть тронула крылом воду и зажгла перед глазами деда Романа маленькую радугу. Потом развернулась, с лету упала на землю и побежала у самой воды, печатая трехпалыми лапками затейливый след. Побегала взад-вперед, как бы примериваясь, скользнула искринкой глаза по оконцу бани, зачерпнула клювиком жидкой земли и исчезла. А через минуту явилась снова.

— Гнездо строит, — одобрительно заметил дед Роман. — Ну и правильно! Чихать ей на войну…

Наклонившись через перила крыльца, часовой тоже внимательно смотрел на ласточку. На лице его играла улыбка.

— Любуешься, недоносок! — взорвался дед Роман. — Спектакля тебе тут? Погоди, будет не такая спектакля, а еще и с музыкой! Слышишь, погромыхивает?

Двое суток, не умолкая, гремело на востоке. Гул подкатывался все ближе. А на рассвете третьего дня в Понизовье влетели четыре советских танка. С ходу подмяли зенитную батарею и, скрежеща, ринулись вдоль деревни.

Дед Роман без шапки, в распоясанной холщовой рубахе бесстрашно кинулся навстречу головному:

— Стой, дурной, стой! — раскинул он руки.

Механик-водитель резко затормозил машину.

— Ошалел, дед! Куда тебя несет под гусеницы? — крикнул он, откинув тяжелый бронированный люк.

— Не шуми! — примирительно сказал дед Роман. — Заворачивай свой тарантас. Они ж, поганцы, на грузовиках драпанули. На Гусаки подались. Целая колонна… Они большаком на Гусаки, а ты валяй проселком на Скворцы. Понял? В аккурат перехватишь. Нет ли табачку на закурочку?

Улыбнувшись, водитель выкинул деду свой кисет и, захлопнув люк, рывком тронул машину.

Понизовцы выбрались из погребов, из чуланов, высыпали на улицу, радуясь, что немцы в панике не успели поджечь деревню. Правда, пока хозяйничали в Понизовье, они где печь развалили, где ворота сорвали, а где и крышу для чего-то снесли. Но это ладно. Главное — дома остались.

Люди убрали хлам, начисто вымели сор, позатыкали подушками пустые рамы и стали жить. Над понизовскими крышами закурились дымки.

Наскоро отварив котелок картошки, Прасковья Мотылева накормила детей.

— Разыщи-ка, Леня, лопату, — велела она старшему. — Пойдем огород пахать.

— Лопатой? — удивился Ленька.

— А то чем же? — усмехнулась мать. — Или у тебя пара коней припрятана?

И стар и млад высыпали на огороды. Кто с граблями, кто с вилами, кто с лопатой. Запылали костры, пожирая оставленный немцами мусор, сухую прошлогоднюю траву и листья. Запахло дымом и свежей землей. С высоты упал звон невидимого жаворонка.

А вечером к деду Роману пришли женщины.

— Извиняйте! — развел руками хозяин. — Посадить не на что. Одни стены остались.

— Да мы не в гости, — повела речь Прасковья Мотылева. — Пораскинули своим бабьим умом и вот пришли. Берись-ка за молоток, Кузьмич, ладь плуги да бороны. А то ведь поля — не огороды, с лопатой там делать нечего.

Выслушал дед Роман, нахмурился.

— Умная ты, Прасковья, женщина, а несешь чушь. На черта они сдались, те плуги, если запрячь некого. На коровах, что ли, пахать собираетесь? Или на себе?