Непокоренная

Нина выросла на зеленой равнине, где вольно пасутся стада, а воздух – как мед с молоком… Погибла вдали от родного простора в горном ущелье при взрыве реактора. Но от этой мимолетно сверкнувшей жизни успела зажечься еще одна жизнь – жизнь Громова-младшего, Павлика. Он многое унаследовал от матери, а среди многого и милый каприз – обожание «белого чуда равнин».

Сжав ладонями голову. Громов тихо застонал, вдруг представив, как живого, сына своего, мальчика в веснушках и с капельками молока на губах… Очнувшись, заметил, что идет к палатке. А стон все длился… Но стонал не Громов, а тот, кто остался сзади. Вспомнив о рептилии, человек возвратился к действительности. Глупыш, поднявшись на ластах, издал приглушенный вопль и снова уткнулся в мох.

Просунув руки под гладкое брюхо, старик без труда поднял глупыша, осторожно ступая, обошел с ним воронку. Кончик хвоста аллигатора, качаясь при каждом шаге, сбивал гроздья алицы.

Собрав мох, и траву. Громов устроил бедняге ложе. Осмотрев аллигатора, выяснил, что у животного отсутствует пасть. Серая треугольная морда кончалась отверстием, не более сантиметра в сечении. Трубочка-глотка скорее напоминала ноздрю, чем приемник пищи.

Старик не решался давать глупышу земные продукты… Животное смело брало из его рук алицу, засасывало сочные ягоды в крошечный зев.

От этой пищи не разжиреешь, решил Громов, наливая в большую миску обыкновенной воды. Глупыш сунулся мордой в воду и так жадно пил, что человек испугался, не повредит ли больному незнакомая жидкость. Рептилия вздрагивала, била хвостом, шлепала ластами, тыкалась мордой в миску, пока не перевернула посудину. Остатки воды мгновенно впитались в почву.

– Разбойник, что же ты делаешь?! – покачал головою старик. – Ну, больше не дам, отдыхай.

По-человечески громко вздохнув, аллигатор положил морду между ластами и затих.

Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта, «навигатор».

Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о том, что Павлика мог бы найти только он – отец. Здравый смысл подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на их месте. Но все они были молоды, у каждого – своя жизнь, в которой гибель товарища – лишь эпизод, в то время, как для отца она – катастрофа… И Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод, утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова в Секторе Иносистем, помогло ему получить назначение. Так что выпад Косицкого по поводу «старых заслуг» отчасти был справедлив… Но только отчасти: Громов летел в экспедицию со специальным заданием, прямо связанным с участившейся потерей людей. А чтобы не вызвать обиды у членов спасательных групп, задание не предавалось огласке. Знал о нем лишь глава экспедиции. Даже начальник отряда – Косицкий – не поверил, узнав, что старик получил разрешение высадиться в «Долине болот».

Еще на Земле он наметил себе «маршрут часовой пружины» – расширяющейся спирали, в центре которой была палатка. Включив «навигатор» и отметив на планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую лужицу, вмятину, кочку… А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и теперь одиноко бродившее среди них.

Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить, слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он складывал ладони рупором: над равниною разносилось «Павлик!», и возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом.

Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений. Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за ним наблюдают… Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым.

Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником.

Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя, утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала лишь мысль о гибели… только о гибели.

Чтобы пройти ее всю «маршрутом спирали», пожалуй, не хватит и ста жизней, печально решил старик.

2.

Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков, затем – по четыре, по три, по два… по половине, по трети витка… Длина дневного маршрута не изменялась… увеличивался виток. Обратный путь занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание. Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: «Все! Это последний виток!»

Так решив, он достал из контейнера банку с «белым чудом равнины». Молоко в экспедиции – дань ритуалу… одновременно ритуалу надежды и скорби… Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием.

Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей. Старик не решился попробовать… а, чуть-чуть наклонив, плеснул из сосуда под ноги, на мох, на примятые стебли и смотрел, как белые капли растаяли в «горькой могиле».

Подняв глаза, он заметил «свою» рептилию. Раздвинув мордою полог, животное уставилось на человека пустыми глазами.

Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с ним… и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание.

Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно, слушая Громова… Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал, метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища – человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог палатки… Во всем остальном они ладили.

– Зачем пропадать добру? – спросил вслух старик, увидя рептилию, привлеченную новым запахом. Спросил… и вылил в миску оставшееся молоко. Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова.

– Что, не нравится? – спросил человек. – Пей, дружок, набирайся сил. Это тебе не алица.

Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей лакомство Павлика, мог довести до отчаяния.