Непонятый «Евгений Онегин»
Шрифт:
Давно уже конные путешествия ушли в историю, теперь путников перемещают моторы; но нескончаем манящий плеск волн вокруг утесов Аю-дага. И нескончаема прелесть пушкинских стихов.
Вот такой уникальный зигзаг во времени совершает в этой поэме поэтическая мысль Пушкина: от давних легендарных веков к пушкинской современности — и безграничному будущему.
В поэмах «Полтава» и «Медный всадник» разделяется историческое и современное одной фразой: «Прошло сто лет». Но конструктивные различия
В «Полтаве» исторический сюжет монолитный, а завершает его эпилог с ответом на вопрос, «что ж осталось» от персонажей поэмы, когда «их поколенье миновалось». Форма авторского присутствия своеобразна. Она косвенна и проявляется в повышенной эмоциональности рассказчика. Встречается (как в «Бахчисарайском фонтане») и адресация к «ты», предполагающая присутствие говорящего («Мария, бедная Мария…»). Особенное обозначение авторского присутствия встречаем в кульминации описания Полтавской битвы: «Но явно счастье боевое // Служить уж начинает нам»; «Тесним мы шведов рать за ратью…»; «Ура! мы ломим, гнутся шведы». В этом общем «мы» соединились непосредственные участники битвы — и наследники их победы (через сто лет, через сколько угодно лет): духовное единство такого рода не знает дистанции времени.
Особый фрагмент поэмы — «Посвящение». С содержанием поэмы оно никак не связано и во многом загадочно. Единственное несомненно — посвящение адресовано женщине. Пушкин не пожелал открыть лицо адресата — на то его святая воля. Если не ограничиваться внешним восприятием текста, а проникнуть в его суть, мы поймем, что здесь поэтом движут не воспоминания, а происходит кардинальная переоценка ценностей. Чувства, которое передается словами: «Одно сокровище, святыня, // Одна любовь души моей», — не было в прошлой жизни поэта. Видимо, его еще нет и в настоящем, но оно возникает как мечта, как цель, как критерий ценности. Достоверность поэтического переживания не определяется сличением, что было и чего не было в жизни: поэтическое переживание не менее достоверно, чем переживание биографическое; нет надобности требовать тождества между одним и другим.
Подчеркнуто интимный, доверительный тон «Посвящения» бросает свой отсвет на всю — эпическую по своему характеру — поэму. Столь трепетно обнаживший свое самое сокровенное поэт уже не может восприниматься безликим анонимным эпическим повествователем: личное присутствие поэта ощутимо не только в отмеченных косвенных формах, но всюду.
Обретенный опыт позволил удивительно выстроить оказавшуюся последней на творческом пути поэму «Медный всадник». Поэме предпослано «Вступление» — о том, как была задумана новая столица, а через сто лет «юный град» «вознесся пышно, горделиво». Основной фрагмент «Вступления» вполне может восприниматься гимном великому городу. Но девяносто одной строке пролога неожиданно противостоят пять заключительных строк:
Была ужасная пора, Об ней свежо воспоминанье… Об ней, друзья мои, для вас Начну свое повествованье. Печален будет мой рассказ.Да какая может быть печаль в преславном городе! А ее пророчит параллелизм. На берегу пустынных вод чудотворец видит «приют убогого чухонца». Спустя сто лет мы видим приют убогого чиновника. Выходит: за что боролись, на то и напоролись. Между тем такое следствие тоже прогнозировалось в поэме: «он» стоял, «дум великих полн», — тот, кто будет злобно грозить ему, долго заснуть не может «в волненье разных размышлений». В принципиальную разницу великих дум и разных размышлений здесь вникать не место, а она не гарантирует, но делает реальным бунт, даже если он бессмысленный.
Внешнее присутствие рассказчика в тексте поэмы незначительно, но в нем и не было надобности, поскольку все повествование авторизовано, это «мой рассказ». Тут уж и не различить, что это: лироэпос или эпосолирика.
В «Евгении Онегине» сюжетное и авторское («лирическое») время не совпадают. В романе явлен зримый и действующий рассказчик, сам поэт, со своей реальной биографией, да еще и с предположением, что она известна читателю и по другим, внероманным источникам. Осознанно выбран способ повествования, когда взор поэта охватывает разом два времени — время сюжетного действия и время повествования о нем; вполне естественно, что между ними существует зазор. Хронология сюжетных событий в «Онегине» обозначенно отставала от времени работы над ними. В работе над первыми главами разрыв был вроде небольшой — три года, а следствие значительно.
В пушкинском романе два временных потока. С одной стороны, «расчисленная» хронология сюжетных событий. Сюжетное, или эпическое,
или «онегинское» время стремится к строгой последовательности; основные события приходятся на 1819–1825 годы, т. е. охватывают семь лет.Но в романе есть и второй поток, условно говоря, авторское, или лирическое время: 1823–1830 годы, то время, в которое создавалось произведение. Удивительное совпадение: в авторском времени тоже семь лет (впрочем, доработка последней главы в 1831 году добавляет отсылок к самым новым событиям). Проблема обретает особую остроту в финале романа: сюжетное время не пересекает исторического рубежа 14 декабря, хотя и остановлено в дразнящей близости к нему, но Пушкин полромана пишет уже в последекабрьское время. Это не частного значения факты: вне учета отмеченных обстоятельств невозможно верное понимание и образа героя, и образа автора, а значит, и всего содержания романа.
Чего бы требовала логика критика-педанта? Если ты берешься конкретно-исторически изображать героя, изволь таким же изобразить и автора, коли этот образ автобиографичен. Чего бы такое условие предполагало? Пушкину понадобилось бы вспоминать, каким он был когда-то, какие события его волновали, о чем он думал. Не велика дистанция между выбранным временем действия (1819) и началом работы поэта над романом (1823) — четыре-три года,
но для динамично развивавшегося поэта, да к тому же на крутом повороте его судьбы, она огромна. Пушкин жил другими интересами; вспоминать, какими (уже оставленными) интересами он жил (и не ради себя, а ради лиц, с кем общался), он предпочел в создававшихся в ту же пору автобиографических записках (к сожалению, сожженных, дабы не умножать число жертв, после трагедии 14 декабря). Роман в стихах создавался с непосредственностью лирической поэзии. У Пушкина была потребность отдаваться воспоминаниям, но постоянно отгораживаться воспоминаниями от забот современности было бы сущей нелепостью.
В сумму примет, составивших «дьявольскую разницу» между романом в стихах и прозаическим романом, входит и то существенное обстоятельство, что поэт, исторически конкретно изображая своего героя, не захотел восстанавливать собственные уже перегоревшие настроения тех лет, но взамен их — с той же самой исторической конкретностью и вместе с тем непосредственностью лирического стихотворения — воспроизвел свои переживания периода создания произведения.
Важное наблюдение сделал Г. П. Макогоненко: «Автор-поэт и герои живут в разных временных измерениях. Онегин и Татьяна — в прошлом, недавнем, правда, но все же в прошлом… Автор-поэт раскрывался прежде всего в настоящем, в момент написания романа… Важнейшей особенностью свободного романа стало раскрытие и образа автора-поэта в развитии, в динамической эволюции» [54] . Это верное в существе своем выделение двух временных потоков требует тем не менее и конкретизации, и дальнейшего осмысления функции времени в романе.
54
Макогоненко Г. «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. С. 131.
В пушкинском романе с большой подвижностью и непринужденностью повествовательное время пульсирует между двумя потоками: настоящим временем героев (для автора оно прошедшее) и настоящим временем автора. Два временных потока движутся поступательно, параллельно, с разной скоростью, попеременно убыстряясь и замедляясь. В «онегинском» времени наиболее замедлен насыщенный событиями 1820 год. В движении авторского времени есть своя последовательность: Пушкин оговорил свое пребывание в Петербурге, Кишиневе и Одессе, в деревне, возвращение в свет. Дистанция между сюжетным временем и временем работы над соответствующими эпизодами минимальна в 1823 году (три года), в 1826 году достигает шести лет, в конце работы сокращается до пяти. Всегда, естественно, авторское время опережает «онегинское». Возникает иллюзия полной осведомленности автора во всем, что происходит с героями.
Пушкин развертывает перед читателем даль свободного романа: от недавнего прошлого через свое настоящее к неясно различимому будущему. И мы забываем, что опыт автора опережает опыт героев, что с высоты привычной временной дистанции автор «знает» продолжение судеб героев. Мы верим той непосредственности, с которой поэт вводит нас в свою творческую лабораторию, увлекаемся подлинностью картин русской жизни, хотя автор не скрывает, что рассказывает придуманный литературный сюжет. Эмоциональное подкрепление за счет непосредственности поведения и переживаний героев, которые — по собственному восприятию — действуют не в прошлом, а в настоящем, тоже помогает забыть, что «онегинское» время «отстает» от авторского.