Неповторимое. Том 1

Перемена закончилась, мы – снова в классе. Входит Анна Ивановна, мы встаем, она говорит: «Садитесь. Варенников, зайди к завучу. А мы продолжаем урок…» Мой сосед по парте Сережа Филимонов: «Ты что натворил?» – «Да вроде ничего».

Но раз вызывают к завучу, значит, будет разбирательство. Я шел и мысленно перебирал события последних дней. Нет, причин для взбучки, кажется, не было. Подошел к двери. За ней какой-то разговор, но тянуть нечего – раз вызывали, надо идти. Вошел, глядя на завуча, представился: «Ученик 5-го „А“ Варенников».

Оглядел комнату: там еще три человека, в том числе те двое, что были в классе. Все курили. Дама мне говорит: «Здравствуй, мальчик». – «Здрасте… женщина». Все засмеялись. Кто-то обронил: «Он еще и юморист». Тогда дама сказала: «Я – Елена Ивановна». Я подумал: «Хорошо запоминается – сестра Елена».

Посыпались вопросы: откуда родом? В каких городах жил? Кто родители? Расспрашивали подробно об отце, потом – о здоровье, увлечениях. Отвечал быстро, с напором (почему-то обозлился – задают вопросы все сразу). Когда гости иссякли, я понял: они ко мне с добром. Вдруг один из спрашивающих говорит: «А ты в шахматы играешь?» – «Играю». – «Сыграем?» – «Можно! Но ведь вы проиграете». Все притихли. «Это почему? Я играю хорошо». – «Все равно проиграете, я же вижу…» Все улыбались. Дама сказала: «Думаю, достаточно. Мое мнение однозначное: надо попробовать на съемках». Остальные согласились. Она обратилась к завучу: «Прошу вас послезавтра отпустить его с уроков». Затем ко мне:

«Вот тебе адрес, это „Мосфильм“, – и дала листок. – Послезавтра к одиннадцати утра. Мы делаем фильм „Гаврош“ по роману Виктора Гюго. Приезжай, тебе понравится». Мы расстались. Я пошел в класс. В голове – фантастические мысли и какая-то растерянность. Долго стоял в коридоре у окна, думал. Появился завуч. Видно, уже проводил гостей, подошел ко мне: «Ты чего не на занятиях?» – «Думаю…» – «Чего тут думать? Послезавтра поедешь на „Мосфильм“, все прояснится. Хорошая перспектива. Пройдешь на Гавроша – это все. В институт примут без экзаменов. Правда, до института еще далеко! Но все равно – езжай! Только приведи себя в порядок». – И он провел рукой по моей кудлатой голове. Вернувшись в класс и спросив разрешения у Анны Ивановны, пошел на свое место. У доски кто-то стоял. Сосед по парте тут же набросился: «Рассказывай!» – «На перемене». – «Выкладывай все по порядку». Я отбивался. Наконец, Анна Ивановна сделала Сергею замечание, попросила быть внимательным. Но весь класс смотрел в мою сторону – я был у завуча, да еще так долго. Прозвенел звонок. Анна Ивановна ушла. Все – ко мне: «Что натворил? Что сказал завуч?» А когда я сообщил сенсационную новость, интерес ко мне разгорелся с новой силой. Все стали строить предположения. Звучали имена известных артистов, чаще всего – Игоря Ильинского. Дома я тотчас начал изучать себя в зеркале. Да, прав завуч – надо привести «внешность» в порядок. Большая копна волос, давно не видевшая парикмахера, делала лицо озорным. И коричневая косоворотка, которую носил, подпоясываясь, тоже не украшала… Рассказал новости Клавдии Моисеевне. Она начала вздыхать и повторять: «Что же делать, что же делать?» Меня всегда это раздражало. «Ничего не надо делать. Придет отец – все решим». Так и получилось. С занятий отец пришел вечером. После ужина, когда мы уселись поудобнее, он велел рассказывать, что я и сделал, отдав ему при этом записку Елены Ивановны. Отец умел слушать: запоминал все детали, а когда собеседник заканчивал повествование – задавал вопросы. Вот и сейчас – выслушав, переспросил: «Говоришь, завуч посоветовал привести себя в порядок?» Я подтвердил. Тогда отец объявил, что завтра после уроков мне первым делом нужно красиво подстричься. А Клавдии Моисеевне велел отутюжить мой костюмчик и белую рубаху. Послезавтра я должен отправиться на «Мосфильм». Парикмахер, приводя в порядок мою голову, ворчал: «Запустил ты прическу. И машинкой не возьмешь. Тебя, парень, обкорнать надо наголо… Что молчишь-то?» Я сопел, но разговора не поддерживал. Когда пришел домой, все сказали: хорошо! А вот отец, хотя и одобрил, все же выразил сомнение: «Понравится ли прическа им?»

И он как в воду смотрел. Когда меня, разряженного, наутюженного, красиво подстриженного и тщательно причесанного, привели к Елене Ивановне – она так и ахнула: «Господи, что же ты наделал? Где твоя голова? Она нужна была нам такой, какой была…» Куда-то побежала, вернулась с теми двумя, что были с ней в школе. Они зашли и долго молчали. Затем сели, закурили. Один изрек: «Да, это все. Вот как бывает. Мы сами виноваты, что так получилось, – не предупредили. Ждать, пока он обрастет, нет времени». Все согласились. Я был подавлен – моя артистическая карьера рухнула, не начавшись. Расстались мы по-доброму. На прощание мне подарили какой-то альбом с фотографиями артистов.

Домой вернулся в слезах. Никому ничего не рассказывал. Дождавшись отца, выложил ему все, как было. Отец, по-моему, даже обрадовался развязке: «Вот и прекрасно. Надо окончить школу, а потом распоряжаться своей судьбой. Артист – хорошо, но инженер – еще лучше. Словом, не горюй, все, что ни делается, – к лучшему».

К счастью, следующий день был выходной, идти в школу не надо. Отец оставил свои занятия, и мы отправились в зоопарк – он был рядом. Помню, я сравнивал каждого очередного зверя с нашим завучем – очень уж на него обозлился! Ведь это он подтолкнул к тому, чтобы остричься. Конечно, досада была детской, мальчишеской. Потом все перегорело и улеглось. Вечером отец посоветовал: «Если ребята будут донимать, скажи им, что не сошлись характерами и ты отказался от предложения. Позже, когда учебный год закончится, расскажешь, как все случилось. Будет честно и благородно».

Так я и поступил. Действительно, вопросов почти не было. Но в душе моей, не скрою, осталась горечь. Позже я видел этот фильм – «Гаврош». Не помню фамилии мальчика, игравшего роль Гавроша, но исполнил он ее прекрасно. Не знаю, смог ли бы я так?

В общем, артиста из меня не вышло. А кино я очень люблю. И не только кино – искусство вообще. Знаком со многими деятелями театра и кино и очень уважаю многих из мастеров сцены и экрана. Общаясь с ними в жизни, не раз замечал, что иные из них любят больше всего себя в искусстве, а не искусство в себе. Характер, природа артиста такова. Он желает и требует к себе максимального внимания, что, впрочем, естественно. Это эгоизм в хорошем смысле, и он не страшен. Страшно другое: когда артист (или любой иной представитель интеллигенции) совершенно не дорожит идеалами; когда в каждом кармане у него по двадцать принципов на все случаи жизни – вынимает, какой выгоден сегодня… Обидно, стыдно за таких.

Мне не нравится выражение «гнилая интеллигенция». Это убийственный ярлык, и ко многим представителям интеллектуальной элиты он абсолютно неприменим. Но значительная часть творческой интеллигенции под это определение, увы, подпадает. Я говорю о людях-приспособленцах. Нет, это не открытые враги. Враги – Вишневская и Ростропович, их души давно истлели, вместо них «одна, но пламенная страсть» – деньги любой ценой! Вот и лижут… А уж когда речь идет о бесе в ранге царя… Вспомните награждение Ростроповича орденом в мае 1997-го! Люди, родившиеся и выросшие при Советской власти, получившие от нее все: высшее образование, возможность раскрыть свои таланты, приобрести известность, высокие звания и награды. И вдруг ныне выступают в роли ненавистников того строя, который их породил. Они поддерживают и воспевают власть, которая подкармливает продавшуюся верхушку интеллигенции, тогда как основная масса интеллигенции обречена нищенствовать. Когда же они были сами собой? И почему эти люди, кого страна увенчала высоким званием народных артистов, теперь платят народу, взрастившему их, черной неблагодарностью? Я не могу отрешиться от этих горьких мыслей. Вот и теперь, вспомнив эпизод о своей несостоявшейся артистической карьере, я невольно перешел к обобщениям. Таковы сегодняшние реалии – они тяжелы и противоречивы, жестки и навязчивы. Потому, рассказывая о собственной судьбе, поневоле вынужден делать отступления, говорить о том, что болит и тревожит. И это естественно: в жизни все так тесно переплетено – личное и общее, прошлое, настоящее и будущее. …Отец заканчивал академию, а я – пятый класс. И вот мы едем в Новороссийск. Точнее, в Абрау-Дюрсо. Сюда он уже наведывался в конце четвертого курса – как говорил, для разведки. Дело в том, что именно тогда отец получил тему дипломной работы, которую нужно было не только защитить теоретически, но и воплотить материально. Ему следовало построить тепловую электростанцию для завода шампанских вин в Абрау-Дюрсо. В первой поездке он собрал все необходимые данные для диплома, во второй – договорился, уже на местности, с подрядной организацией о проведении строительных работ, уточнил смету. В третью – проверил окончательную готовность к строительству на лето 1936 года. Кстати, на четвертом курсе отец получал премии как «ударник учебы». Такая вот была тогда категория, и на Новый, 1936 год нам принесли большую продовольственную посылку с деликатесами и вином. Все пришли в восторг не от того, что было в посылке, а от самого факта: отец отмечен! Государственные экзамены он сдал в апреле и мае – без троек. Что касается дипломной работы, то защитил ее еще в начале года. И вот в третий раз отправился к месту строительства – чтобы поставить все точки над «i». Однако пока диплома не получил. По действовавшим тогда правилам студентам, как мне запомнилось, проходившим подготовительный курс, разрешалось на равных с другими получать дипломы после их успешной защиты или же (если он сам пожелает) после завершения строительства объекта, сдав его государственной комиссии под ключ. Все на добровольных началах. Отец избрал второй путь. Таких среди «академиков» было не много.

В Абрау-Дюрсо отец уехал первый, а мы должны были подъехать позже. Но через две недели получаем телеграмму: он нас ждет! До Новороссийска добрались поездом. Отец встречал на вокзале.

И вот перед нами, наконец, сказочный Абрау-Дюрсо! Оказывается, он имеет давнюю историю. Некогда он являлся опорной базой по производству вин высокого класса, принадлежавшей их императорским величествам. Говорят, впервые подвалы появились при Екатерине II… А вообще это чудесное, живописное место. Богатые леса, кизиловые рощи. Внизу, как в чаше, лазурное озеро. Если вы были на Рице, то можете представить его. Правда, озеро Абрау-Дюрсо несколько меньше, но значительно красивее. Возможно, оно когда-то соединялось с морем, ведь среди рыб встречаются не только бычки, но и морской окунь с огромной красной пастью. За свою долгую жизнь немало повидал я озер у нас в стране и за рубежом, но такой красоты не встречал.

Жизнь в поселке, хоть он и был небольшим, бурлила вовсю. «Виновата» была, разумеется, стройка, задававшая местному ритму динамизм. Домик, в котором мы жили, стоял неподалеку от озера. К берегу спускалась крутая тропа-лестница. Я быстро обзавелся друзьями своего возраста. У нас во дворе шла работа по производству различных снастей для лова рыбы и раков.

Особенно увлекателен и интересен был процесс отлова раков. Все происходило с наступлением темноты, когда на небе появлялись крупные бриллиантовые звезды. Мы разжигали у самого берега костры и забрасывали, точнее, шестами опускали в воду сети, натянутые на обручи, в центре которых прикреплялась приманка – жаренные на костре мясные обрезки. Раков было множество, мы не только варили их с укропом на всю рыбацкую команду, наедаясь вдоволь, но каждый еще уносил домой пару ведер.

В августе прибавилась новая забота – начался перелет перепелок, который длится две недели. Местом их базирования были виноградники, но вечерами на костры они тоже слетались. Мы подбирали тех, кто получил какие-нибудь увечья, короче, были обречены. Впрочем, сачки для ловли все же сделали.

И были походы на море. Запасались едой и выходили рано утром. В лесу к своим запасам добавляли орехи, кизил, грибы. Весь день барахтались в воде, заплывая далеко от берега. Вечером возвращались домой, довольные совершенными «подвигами». Иногда, заигравшись, забывали о времени, и тогда приходилось топать в темноте. Разжигали костер и, взяв по горящей головешке – для храбрости, подбадривая себя, шли к поселку. Частенько на эту тропу выходили шакалы, одним своим завыванием нагонявшие страх, а огня они боялись. Росли мы крепкими, самостоятельными. Никто над нами не трясся, казалось, мы – на равных с родителями. Однажды в выходной день отец, очевидно заблаговременно договорившись, повел наше семейство в винные подвалы. Они впечатляли. Огромные, тоннельного типа сооружения с гигантскими чанами, бочками и тысячами бутылок шампанского, рислинга, каберне. Родитель с увлечением рассказывал о производстве вина – от поступления виноградных кистей до дегустации. Но на меня наибольшее впечатление произвели тоннели. Пожалуй, своей таинственностью. Ведь среди них были и замурованные. Нет, как хотите, но что-то тут было загадочное и даже в то время страшное… Потом пошли на стройку отца. После только что увиденного в винных подвалах его детище произвело нулевое впечатление. Видимо, мы не смогли скрыть разочарования. Он это почувствовал и начал разъяснять: есть, дескать, в строительстве такие процессы, которые, как при создании вина, нельзя ускорить… Мне почему-то стало скучно. К тому же обстановка вокруг о порядке явно не свидетельствовала. Охранявший стройплощадку дед подошел к отцу и сказал, чтобы не водил детей к котловану. По-моему, сторож больше отвечал за меры безопасности, чем за сохранность имущества. Не было здесь ни одного случая, чтобы кто-то посягнул на народное добро. Не то что теперь, когда в стране разворовывают все и вся, когда ловкачи-прихватизаторы спешат прикарманить все, что плохо лежит. А «плохо лежит» сегодня абсолютно все… Завершая рассказ о скором рождении электростанции, отец очень серьезно и убедительно сказал, что она придаст новые силы не только винному заводу, но и всему поселку. Это, пожалуй, единственное, что произвело на меня впечатление. Наступило первое сентября, и я пошел в шестой класс. Школа в поселке была одна – семилетка. Ребята постарше ездили в новороссийский интернат. Учеба шла нормально. Физкультуру и военное дело у нас преподавал Тихон, сын бухгалтера с винзавода. Год назад он окончил среднюю школу и одновременно в Новороссийске приобрел специальность метеоролога. Теперь учительствовал и по совместительству работал на местной метеостанции. Хорошо физически развитый, проявлял большой интерес к военному делу, вся грудь у парня была в «оборонных» значках. Мы смотрели на него как на икону, ловили каждое его слово и подражали во всем. Однажды у нас в поселке была встреча с кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Народу – тьма. Выходной день. Погода хорошая. Лозунги, транспаранты, музыка. Мы стоим отдельной группой. На митинге выступал кандидат в депутаты. Тихон сказал нам, что по окончании митинга хочет к нему подойти со «своим вопросом». Мы, конечно, заинтересовались. О чем речь? Оказалось, хочет попросить, чтобы тот посодействовал с призывом в армию. У Тихона было плохое зрение, он носил очки, и его в военкомате даже не брали на учет, отчего парень сильно страдал. Он пытался доказать, что в армии есть такие должности, на которые и с его зрением можно назначить. Кажется, он и писарем был согласен стать, лишь бы попасть в армию.

Тихон действительно подошел к кандидату в депутаты. Тот что-то записал, пообещал разобраться, но ни в осенний, ни в весенний призыв беднягу в армию не взяли. Парень снова строчил письма – теперь уже депутату. Мы сочувствовали Тихону – так мы его называли между собой, а на занятиях – «товарищ военрук». Он любил это.

Кстати, тот митинг оставил в нашей семье след. Помню, вечером к нам домой пришел директор винзавода. Уединившись с отцом, они о чем-то долго разговаривали. Значительно позже мне об этом эпизоде рассказал отец. Директор говорил, что после митинга он звонил в Новороссийск начальству, а оно, мол, высказало недовольство: «Почему на митинге не выступил Варенников?» Отец ответил: «Кто бы меня ни заставлял, я не буду представлять человека, если не знаю его».