Неправильный ответ
Шрифт:
Глава 2. Карточный домик Краевских
«Ультрасветлый пепельный» безжалостно обжигал щеки, голову и брови. Аммиачный запах не давал дышать. Слезы текли ручьем даже из закрытых глаз. Краевский сидел в дамской шапочке для душа, запрокинув голову, упершись изветшавшими, старческими, худыми руками в колени, на полу ванной комнаты и покорно ждал, когда сработает таймер.
«Враждуют друг с другом одни слова, в жизни добро и зло сплетаются», – пронеслась в голове Никиты цитата великого автора. После того, что он сделает, его сочтут злодеем. Они будут правы. Но он будет знать, что лишь восстанавливал суть вещей. Будет прав и он.
Рассеянные лучи в темнеющей листве крон. Металлическая гладь пруда, обрамленная идеально подстриженной травой. Рыжие утки, ломающие блики лучей в этой глади. Ровные линии асфальтовых дорожек. Готовящиеся к пробуждению ретрофонари. Два скрипача, собрав вокруг себя небольшую группку зрителей, импровизируют на тему Синатры. Явно гордящаяся своим образом, стильная женщина плывет мимо, держа на поводке облаченного в розовое пекинеса. На соседней лавочке две дамы преклонного возраста отводят душу в возмущенном обсуждении парочки, беззастенчиво целующейся в беседке напротив. С детской площадки неподалеку доносятся веселые визги. Где-то там же шелестят по шершавым покрытиям скейты и роликовые коньки. Оазис умиротворения в мире тревог и погонь мегаполиса. Рядом на лавке Мишаня грызет пломбир, выхватывает куски ледяной сладости из вафельного стаканчика. Краевский знает, что сын вот-вот ойкнет и будет жаловаться на боль в зубах, а он начнет песню «ну сколько раз тебе повторять». Из-за поворота на аллею выходит Вера. Ситцевое платье в горошек, локоны по плечам. Она видит их, улыбается, машет рукой и медленно идет к скамейке. Сидя на дне коробки из салатового кафеля, Краевский за закрытыми веками рисовал себе догорающий летний вечер в московском парке.
Из телефона раздалось дребезжание, попискивающее сороковую симфонию Моцарта. Впуская реальность, вечер в парке послушно таял. Вечер, который ему так часто нравилось себе представлять. Вечер, которого уже никогда не будет. Вечер, о котором он научился не жалеть.
Никита встал, отключил таймер, медленно залез в душ и пустил на голову спасительные струи теплой воды.
Когда Краевский вошел в палату, Вера сидела, собравшись в маленький тугой узел, на кресле в углу. Ноги подобраны, руки не обнимают, а скорее, стискивают живот. Она не сводила стеклянных глаз с покоящегося под паутиной медицинских трубок сына. На выжидающий взгляд Никиты она не ответила.
– Тебе нужно пойти домой отдохнуть, – очень тихо, как будто стараясь не разбудить Мишаню, сказал он после нескольких минут тишины, которую резал мерный писк кардиомонитора.
Вера едва заметно покачала головой, не сводя глаз с сына. Подождав еще несколько отвратительных писков, Никита сделал вторую попытку:
– Ты же слышала доктора, ему могут потребоваться недели, чтобы очнуться.
– Нет, – едва слышно прошептала Вера, не шелохнувшись.
– Малыш, ты не можешь оставаться здесь круглосуточно.
– Не могу…
– Врачи уверены: его жизни больше ничего не угрожает.
– Да…
– Вера, посмотри на меня!
Она повернулась и взглянула на мужа. Супруги пробыли в больнице уже больше двадцати часов, но Никита вдруг понял, что они впервые за это время открыто смотрят друг другу в глаза.
– Я просто не готова, Ник… – Вера говорила неожиданно спокойно и мягко, но звучали в этом спокойствии ноты лишенной надежды отрешенности. – Пожалуйста… Я не могу встать и уйти… Не сейчас… Я еще не готова…
Краевский кивком головы прервал ее попытки объясниться, вздохнул, медленно подошел к креслу, сел рядом с женой на подлокотник и взял ее за руку. Они сидели молча, теперь уже оба глядя на сына. Мерно вздымался и, шипя сжимаясь, опускался гофрированный мешок, дышащий вместо Мишани. Мерзкий звук монитора по прежнему отмерял медленное, чересчур медленное, сердцебиение девятилетнего сердца.
Чуть больше часа назад Никита разговаривал с седым угрюмым врачом, тем самым, что объявил о необходимости
срочного хирургического вмешательства, а потом три часа колдовал у их малыша в голове. Мастер скальпеля и аспиратора пустился в долгие теоретические разглагольствования о невозможности делать прогнозы, о тяжести комы третьей степени, о широте шагов развития медицины в борьбе с последствиями. Краевский еле дождался окончания изобилующей сослагательными наклонениями речи врачевателя. Потом нашел укромное место в лабиринте больничных коридоров и долго сидел в белесой холодной тишине под лампами дневного света. Кома третьей степени. Месяц назад он редактировал статью о коматозных состояниях для какого-то именитого нейрохирурга. Какая ирония. Тогда самонадеянная уверенность в завтрашнем дне не позволяла даже предположить, что эта беда может его коснуться. Кома третьей степени означала почти полное отсутствие надежды, на то, что после пробуждения Мишаня сможет вернуться к прежней жизни. Никита это знал. Вера не знала. Он ей не скажет. Ему не хватит духа ей сказать. Да и зачем?– Почему у него до сих пор сжата рука? – вдруг тихо спросила Вера.
Правая рука Мишани была крепко прижата к груди и согнута в локте. Кисть беспомощно свисала где-то в районе ключицы. Ровно так же, как когда его выносили из дома на носилках.
– Спастика, – монотонно произнес Никита, – нужно будет разрабатывать, когда вернется мышечная активность.
Солнце клонилось к закату. Ровно сутки назад он был в магазине, выбирал бутылку дорогого игристого и тихо мурлыкал под нос в ожидании грядущих перемен. Чего ждать от будущего теперь, он боялся даже подумать.
Удивительно, насколько четко закрепились в памяти все эти, сутки назад почти не знакомые, сложно-сочиненные слова, которым теперь, судя по всему, суждено сопровождать его всю дальнейшую жизнь. Эпидуральная гематома, вызванная ушибом, посттравматическая псевдоаневризма, отек мозга с угрозой дислокации…
Когда Краевские выехали из больницы домой, было уже совсем темно. Сколько времени, Никита не знал, да и знать не хотел. Дороги совсем пустые. Видимо, поздно. Отмелькали огни Садового, сменяли один другого переулки до Третьего кольца.
– Что случилось в школе? – вторгся в сон наяву тихий немного осипший голос Веры.
– Мм?.. – Никита знал, о чем она, но как же не хотелось сейчас говорить.
Вера сидела, все еще как будто пытаясь собрать себя в клубок, и неотрывно глядела в окно.
– Он же рассказал тебе, я знаю, – продолжила она на одной ноте. – Что он рассказал? Его ударили по голове? Толкнули? Кто это сделал?
– Никто ничего не сделал, – спокойно проговорил Краевский. – Он поскользнулся, упал, намочил одежду, был осмеян и сильно переживал.
– Как он упал?
Никита шумно вздохнул.
– Он поскользнулся. Малыш, каждый звук как ножом в висок. Давай доедем до дома, поспим и поговорим завтра.
Вот оно, коронное Краевское… Уход от разговора, к которому он не готов. Если бы дело не касалось здоровья Мишани, Вера была бы уверена, что муж что-то скрывает, желая сделать по своему то, против чего, заранее знает, она выступит. В ту минуту подобное предположение казалось безумием. Вера поежилась, как будто пытаясь поглубже укутаться в свое пальто. Сил разбираться в противоречиях не было.
– Я была уверена, что наш мирок похож на крепость, – почти прошептала она, потом закрыла глаза и добавила еще тише, – Мишаня поскользнулся, и твердыня разлетелась, как карточный домик.
Женскому чутью Веры не нужны были прогнозы врачей. Никита почувствовал, что больно глотать. Он промолчал. Они добрались до дома и легли спать, не сказав друг другу больше ни слова.
Утреннее солнце пекло сквозь окна, заливая комнату жизнерадостным светом. Из Мишаниной комнаты сначала негромко, а потом всё более настойчиво понеслись звуки мелодии его любимого мультфильма. Будильник, который никто не удосужился отключить. Вырванного из тяжелого сна Краевского почему-то охватила ярость. В три прыжка он оказался в детской, схватил ни в чем не повинную голосившую колонку и с такой силой швырнул ее в стену, что та разлетелась на куски, а отрикошетившая крышка больно ударила его по плечу. Ярость вдруг лопнула, оставив внутри лишь пустоту. Взгляд упал на злосчастную фигурку Человека-паука. Какое-то время Никита, замерев, смотрел на воинственного красавца пустыми глазами, а потом развернулся и пошел к двери.